Когда все вернулись к Раву, Тео предложил присутствующим взять по одной или по нескольку картин на память о Винсенте. Раву получил портрет своей двенадцатилетней дочери Аделины и вид на мэрию Овера. Зато доктор Гаше, который прежде не находил случая купить у Винсента хотя бы один холст, а потом в трудный момент оставил его без врачебной помощи, теперь вместе со своим сыном собрал щедрый урожай. Это исключительное по ценности собрание ныне хранится в парижском музее Орсе. Тео, собирая вещи брата, нашёл в кармане его пиджака неоконченное письмо, читая которое, снова услышал голос Винсента.
Письмо это начинается так же, как и последнее из полученных Тео от брата, – той же фразой, относящейся к торговому дому Буссо и Валадона: «Надеюсь, что ты найдёшь этих господ в лучшем расположении к тебе». Потом он, по-видимому, хотел сказать, что ему лучше было бы ничего не знать о трудностях Тео: «Другие художники инстинктивно держатся на расстоянии от споров по поводу современной коммерции, что бы они об этом ни думали». Потом он говорит о маршанах и отдаёт должное Тео: «…Ещё раз говорю тебе, что всегда считал тебя чем-то большим, чем просто агентом, продающим Коро, что тебе принадлежит немалая роль в создании некоторых картин, исполненных спокойствия, даже когда кругом смута». Вслед за тем, что можно назвать заключением или подведением итогов, последние строки письма звучат как прощание: «Ну что ж, ради своей работы я рискую жизнью, и мой рассудок наполовину помутился – согласен, – но ты, насколько я знаю, не относишься к торговцам людьми, и ты можешь поступать по-человечески, и что тут поделаешь?» (2).
Было ли это письмо прощальным посланием, как полагают многие, или незаконченным черновиком? Похоже, что это был, как установил Ян Хюльскер, скорее черновик. По-видимому Винсент думал о самоубийстве до 23 июля и начал писать это письмо, потом, отказавшись от своего намерения, стал писать другое, начинавшееся с тех же самых слов. Но первое письмо он не уничтожил, а просто положил в карман. Спустя четыре дня, находясь в тяжёлой депрессии или уже приняв роковое решение, уверив себя в том, что он стал слишком тяжёлым бременем для брата, которого наниматели поставили в невыносимое положение, он совершил задуманное.
Но вопрос о том, был это черновик письма или его окончательный вариант, большого значения не имеет. Важно то, что в нём говорится о профессиональной судьбе Тео и отношениях между маршанами и художниками – как здравствующими, так и покойными, о том разрыве между реальной значимостью художника и рынком – коммерцией, как он говорил, – от которого он сам страдал в продолжение всей своей творческой жизни. И в этом смысле Винсент был «самоубийцей по вине общества», как писал Антонен Арто.
По нашему мнению, решающей причиной самоубийства Винсента был его страх перед финансовой катастрофой, которая угрожала брату. Устраняя себя, Винсент уменьшал расходы брата и оставлял ему свои произведения, которые начинали получать признание. В этом и был смысл его слов: «Так будет лучше для всех».
Гоген, узнав о несчастье, сразу же написал Тео: «В этих обстоятельствах я не стану говорить Вам обычных слов сочувствия. Вы знаете, что он был мне искренним другом и он был настоящим художником, что в наше время – большая редкость. Вы будете и дальше видеть его в оставленных им произведениях, – как часто говорил Винсент: “Камень погибнет, слово останется”. И я увижу его в них и сердцем, и глазами» (3).
Но Эмилю Бернару он писал нечто другое: «Какой бы прискорбной ни была эта смерть, она мало меня печалит, так как я её предвидел и знал страдания этого бедняги, боровшегося со своим безумием. Умереть в такой момент для него – большое счастье. Это конец его страданиям, и, если он вернётся к новой жизни, он принесёт в этот мир (по закону Будды) плоды своей праведной жизни. Он ушёл от нас утешенный тем, что не был покинут своим братом и был понят несколькими художниками» (4).
От художника можно было бы ожидать более прочувствованной эпитафии. Гоген не видел Винсента около двух лет. Что он мог знать о его творчестве в это время? В августе он высказал своему другу Шуффенеккеру беспокойство по поводу возможных последствий для них всех кончины Винсента, который так сильно влиял на своего брата, когда дело касалось его друзей-живописцев…
Тео в письме матери, рассказывая о своей безысходной тоске, заметил:«…А теперь, как это часто бывает, все восхваляют его талант. ‹…› Ах, мама! Мы были с ним так близки, так близки» (5).
Тео страдал хроническим нефритом, у него были слабые лёгкие. Но теперь его занимало одно: сделать всё, чтобы произведения Винсента заняли подобающее им место в глазах ценителей живописи, критики и маршанов. Предприятие могло бы увенчаться успехом, уже были предприняты первые шаги, но случай опять вмешался в судьбу творчества Винсента.
Первое, что сделал Тео, это поехал в Голландию, чтобы добиться от родственников письменного отказа от всех прав на произведения Винсента. Поскольку те ни в грош их не ставили, согласие было получено без затруднений. Потом он решил действовать по двум направлениям. Он попросил у Дюран-Рюэля разрешения на выставку полотен Винсента в его галерее. Дюран-Рюэль подумал и отказал. Тогда Тео решил устроить выставку в своей квартире и попросил Эмиля Бернара помочь ему развесить картины. Бернар согласился. Ещё Тео обратился к Альберу Орье с предложением написать биографию Винсента, заверив, что располагает необходимыми для этого документами. Орье предложение принял, но уточнил, что не может начать работу теперь же, так как ему прежде надо закончить роман. Но, опубликовав два года спустя этот роман, он умер от тифозной горячки. Так творчество Винсента потеряло возможность быстро получить широкое признание.
Тео вошёл в контакт с Октавом Маусом, секретарём «Группы двадцати» в Брюсселе. Принятие в группу Синьяка облегчило задачу. Октав Маус дал согласие на организацию новой выставки в 1891 году.
Но последующие события не позволили этому предприятию состояться. Тео явно терзался чувством вины. Однажды, ещё при жизни Винсента, он сказал Изаксону: «Я не удивлюсь, если моего брата признают одним из великих гениев и будут сравнивать с кем-нибудь вроде Бетховена» (6). При таком убеждении благородная миссия, которая выпала на его долю, стала для него мучительной, так как чем больше он стремился убедить других в гениальности своего брата, тем горше терзался сам, изводя себя упрёками и раскаянием.
Надо ли было посвящать Винсента в свои профессиональные проблемы? Хорошо ли было посылать его в Овер? Надежда на доктора Гаше обернулась бедой. Почему в трудную минуту он не оставил Винсента у себя, чтобы поддержать? Почему, когда его несчастный брат едва выкарабкался из ада, который чуть не поглотил его, он решил поехать в Голландию, а не в Овер? Эти вопросы терзали Тео, который был натурой крайне чувствительной, а вернее, они самым пагубным образом наложились на фатальный для семьи Ван Гогов психологический фон. Тео, обычно тихий и сдержанный, стал нервным, раздражительным, вспыльчивым, словно в него переселился дух брата. Во время какого-то спора со своими шефами по поводу одной картины Декампа, посредственного и ныне забытого живописца, у Тео случился сильный приступ гнева. Он ушёл, хлопнув дверью, и вскоре потерял психическое равновесие.
