Сергей Есенин - Я, Есенин Сергей…

В этой грустной, непоправимой уверенности – завершение любви, завершение главы, эпизода, но не развязка романа, ибо тема любви подчиняется другой, более сильной, более углубленной теме: читатель следит за судьбой человека, ощутившего в себе брожение какой-то буйственной стихийной силы, мятежной тоски и надломившегося под ее напором.

Как всем, кто читал есенинские стихи, знаком облик их лирического героя, – так знакома и родина поэта, близкий ему с детства деревенский пейзаж: родные поля, луга и чащи, птичий гомон и щебетня в зеленых лапах лип, звон тополей и – среди хат и кладбищ, разбросанных по родимому краю, – низенький дом, где протекло деревенское детство, белый сад, по-весеннему раскинувший ветви, простой погост. Знаком нам и клен, под которым рос герой, и кирпичная печь, завывающая в дождливую ночь. Сквозь свою непутевую жизнь, сквозь городскую, горькую славу, сквозь чувственную вьюгу любви проносит герой память о рязанском небе. И когда любовь измучила прохладой, он примиренно и грустно мечтает о песнях дождей и черемух, о шуме молодой лебеды.

Вот почему так полно лирического смысла и драматического напряжения есенинское «Письмо к матери», – каждая строчка, обращенная к старушке «в старомодном ветхом шушуне», насыщена воспоминаниями, каждое слово воскрешает в нашей памяти прошлое поэта, целый мир его переживаний. И обещание сына – вернуться весною в низенький дом – воспринимается как начало новой главы все того же романа, как дальнейшее развертыванье основной темы. Жажда успокоения, не утоленная любовью, приводит к родимой сельщине – пропащий сын возвращается домой. И там, на фоне мирного, неприглядного быта рязанской деревни повторяется ситуация из «Чайльд-Гарольда», – но ни литературные реминисценции читателя, ни ссылка автора

не нарушают органической связи между всем художественным целым лирического романа и грустным признанием героя:

Герой возвращается не только в родительский дом, и не только родительский дом кажется ему каким-то иным, не прежним —

он возвращается на родину, к своей «деревянной Руси», деревня встречает его, как «угрюмого пилигрима». В личной судьбе своей, в отчужденном одиночестве среди родного когда-то села, поэт умеет показать трагический смысл смены поколений:

– сквозь грустное сознание своей ненужности дает почувствовать всепобеждающую силу новой жизни, сквозь рьяное наяривание комсомольской гармоники дает прислушаться к голосу нашей эпохи.

Лирический круг романа расширяется, тема родины осложнена здесь темой революции. Прежняя мягкая незлобивость поэта звучит в этой главе какой-то мудрой, почти пушкинской примиренностью:

Герой есенинских стихов всегда воспринимался читателями как близкий, родной по крови, – как соотечественник; начиная с этой, второй главы, нельзя уже было не ощущать в нем современника.

Если прежде Есенин повторил чайльд-гарольдовский мотив возвращения после долгих странствований в родные места, то «Персидские мотивы» воспроизводят схему пушкинского «Кавказского пленника», связанного, в свою очередь, в общей массе русских байронических поэм, с т. наз. Восточными поэмами Байрона. Есенинская Персия – это Шираз, осиянный лунным светом, прозрачный и синий воздух, луга в диком цветении, желтая прелесть месяца – далекая и незнакомая страна, «голубая родина Фирдуси»; здесь и непривычный быт чужого народа, непривычные фигуры: чайханщик с круглыми плечами, угощающий красным чаем; меняла, дающий за полтумана по рублю и в то же время – хранитель восточной мудрости; персидские женщины, спрятанные под чадрой; задумчивая пери за замкнутой дверью, за порогом, обсыпанным розами. И надо всем этим миром веют хмельные, как брага, ароматы, звучит флейта Гассана и песня Саади. Налицо – обязательное для байронической поэмы изображение экзотического пейзажа и непривычной жизни чужого народа.

Повторяется и основная ситуация «Кавказского пленника» – любовь чужестранца к туземной женщине. Есенин создает образ героини – прекрасной персиянки, спутницы, возлюбленной и собеседницы героя, обучающей его искусству любви. И так же, как пушкинский герой, предаваясь в забвеньи ласкам черкешенки, обнимает «тайный призрак», в объятиях страстной подруги мыслит о другой, – так и лирический герой Есенина – в дыханьи свежих чар, в ласках лебяжьих рук, в любви своей Шаганэ напрасно пытается забыть о «дальней северянке».

Но прошлое кавказского пленника теряется в романтически-неясных далях, дано, как обобщенная Forgeschichte байронического героя:

– прошлое же есенинского героя знакомо и близко нам по прежним стихам поэта, и при каждом новом, даже глухом упоминании воскрешается во всем своем конкретном трагизме. Если пушкинский пленник, глядя на уединенный путь, ведущий в Россию, взволнован тяжелою думой о стране, где он

то есенинский урус вспоминает не такую, не отвлеченную родину, а свою деревянную, деревенскую Русь, свои рязанские раздолья:

О дальней северянке поэт лишь раза два упомянул в своих «Персидских мотивах», о далеком же имени «Россия» не устает вспоминать: любовь к персиянке и любовь к девушке, оставшейся «там, на севере», воспринимаются где-то на втором плане. В ласковом урусе мы узнаем все того же героя «кабацкой Москвы», и сопровождает его все тот же лейтмотив. Вот почему персидские стихи Есенина примыкают к предшествующим его стихам, как новая глава все того же единого романа.

Роман не завершается любовью персиянки. Герой не находит забвенья в этой любви – то ли потому, что,

то ли потому, что Русь опять властно позвала его к себе: