— А часто такое чтение случалось? — вступаю в разговор, чтобы смягчить полемику между Виктором Петровичем и Сергеем.
— Мы жили в Вологде очень интенсивно. Частенько в память о Николае Михайловиче сходились как бы на помин. Но не за рюмкой только. Читали его стихи. Каждый — свое заветное. Иногда за рамки выходили — два стихотворения читали. Я обязательно — «Вечерние стихи», которые люблю… Витя Коротаев порой брался даже за фрагменты поэмы про разбойника Лялю. Труднейший текст! Саша Романов — стихотворение «Тихая моя родина». Потом еще кто-то затевался. А Вася прежде всего — «Осенние этюды». Как прекрасно он это читает! Восторг, упоение! Вася и себя прекрасно читает, если захочет, чего он желает, увы, редко.
Это вам, актерам, кажется, что мы плохо читаем, — снова обращается Астафьев к Сергею. — Нет, лучше автора — никто не прочтет. Вы — артисты — для себя начинаете наворачивать, привносите себя, стараетесь текст играть… Понимаю, нарабатываете свой хлеб.
Прозаические тексты вообще не стоит играть! Эти буквы, составленные подряд, нельзя вырывать из контекста, акцентировать на чем-то…
— Но этого требует драматургия!..
— Ты, милый мой, такие истины мне толкуешь. Что же, по-твоему, я сегодня из-под стола вылез, не понимаю, о чем говорю?! Драматургия! — Астафьев усмехнулся, помолчал. — У нас в Сибири сейчас говорится зачастую одно слово: «ну». Целый день с сибиряком можно просидеть, он будет бубнить в ответ только «ну». Этим звуком он тебе объяснит себя, ситуацию, про жизнь расскажет.
О чем ты со мной толкуешь? О языке, с которым я работаю всю жизнь. Я немножко подальше нахожусь от этих понятий банальных, и мнений, и требований так называемой драматургии, понимаешь? Автор, читая свой текст, сразу улавливает пробелы, то, что он не сумел выразить. На лист бумаги попадает только отблеск, тысячный отзвук того, что в душе автора звучало. Слава богу, если эти отблески упали пусть и не все, но не в неискаженном виде. И он, автор, подсознательно — в голосе или в интонации своего чтения — доносит то частично недописанное, с чем не совладал как мастер. То есть он всегда выговаривается — при чтении — обогащенным текстом.
— Да, прозаик не чтец, — продолжает Астафьев. — Он может изжевать половину предложения, ничего и не поймешь тогда у него. Но где надо он или сделает остановку, или прибавит — голос, жест, интонацию. Это-то и будет главное в тексте и чтении. Понимаешь? Никаких артистических придыханий. Чем плох провинциальный актер? Слаб, плох всегда одним был — закатывал глаза, форсировал голос, бегал по сцене, кричал и тем искажал даже великую драматургию. А автор как раз доносит таинство недосозданного в полной мере замысла, подсознание, которое почти никогда не удается с желаемой полнотой выразить на бумаге. Важно понимать это.
— Виктор Петрович, в данном случае у Сергея, как я его понял, поэзия Рубцова является материалом для собственного прочтения… Он реализует свои актерские способности с помощью стихов и судьбы Рубцова. Разве этого нельзя делать? — защищаю я режиссера.
— Мне такое действо не интересно, и это мало имеет отношения к творческому образу, к поэзии Рубцова или кого-то другого. Я вот вам хочу напомнить еще об одной трагической судьбе. Это почти одновременно погибший и забытый совершенно поэт Алексей Прасолов. Коля бы на меня рассердился за сближение с ним. Слышу рубцовское неодобрение: «Но-но-но!»
Однако, на мой взгляд, Прасолов философски более углубленный поэт. В чем-то даже талантливей, чего там говорить. Коля — нежный, изобразительный, народный, из души в душу. Тот же немножко дальше находится от читателя. Требует большего внимания, работы ума и воображения. Его читать трудновато. А сам Алеша читал прекрасно. Выпьет — и пошел. Лысенький, красненький, лоб у него сразу творчески розовеет. Как он читал прекрасно! Артистически. Точно, четко, художественно. Потому что там только мысль работает. Там не встретишь чистой изобразительности вроде: «…лошадь белая в поле черном вскинет голову и заржет…» У Алеши такого нет вообще. Все внутри, в душе поэта. Даже не знаю, с кем его сравнить. Жалко, что вот погибли оба рано. Интересно представить, как бы переплелись в русской поэзии их пути-дороги. Они бы обязательно соприкоснулись.
— А можно ли говорить, что Рубцов все же успел себя выразить? — спрашиваю я у Астафьева.
— В какой-то степени, но едва ли даже на четверть. Зная глубину таланта Колиного, это все, им написанное, пока внешнее. На внешнее-то и покупаются все ценители прекрасного… Мы не доросли до многих пониманий… Извини меня, но мы не доросли еще до Гоголя!..
Вот читают рубцовское«…Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…». Не так, не так читают. Он пел с восторженным напряжением: «Я бу-у-ду (!) скакать по холмам… задремавшей (!) Отчизны». Я пытался перенять что-то из его манеры, ведь цену его стихам мы сразу понимали. Чего-то там попробовал читать при нем, а он мне: «Иди на х… Плохо читаешь!»
— Да-да, — с горечью тянет Астафьев, — этого чуда уже никто и никогда не повторит.
Так что запомните, ребятки, авторы не мешают своим произведениям, не портят их собственным чтением. Очередное заблуждение и насчет характера автора, и насчет чтения… Не торопитесь, прислушайтесь.
— Меня этим не убедишь, — сопротивляется Сергей. — Я еще не слышал, чтобы автор читал хорошо, потому что…
— Лучше всех, поверь! Я сорок лет в литературе работаю, переслушал сотни текстов в авторском исполнении.
— Ну, это в застолье так кажется…
— Писатель создает и читает свои произведения только за столом. Это и есть самое главное. На сцене — фиглярство, игра. А тут — истинный автор. Как раз и Колю слушал в последний раз за столом, были вместе на выступлении в библиотеке. Так случилось, что он одеколоном тройным облился. Резкий запах пота с одеколоном. Этой душной, острой смеси, вызванной к жизни его нелепостью, волнением и возбуждением от выступления, никогда не забуду. Коля прочитал, начались расспросы: «Николай Михайлович, как вы пишете стихи?» Отвечает: «Очень просто: беру бумагу, пишу „Н. Рубцов“ и столбиком записываю». Это так было, потому что он слагал произведение полностью внутри себя.
— А вот вы упоминали случай на рыбалке, расскажите…
— Да, на той рыбалке родилось и погибло прекрасное стихотворение… Вышли мы втроем: он, Коротаев и я. Мы с Витей сразу к воде, а Коля пошел бродить. Часа три отсутствовал. Подходит. «Ну, где твой улов, брат?» — шутя подначиваем его с Коротаевым. «Вот, пожалуйста». — И читает новые стихи. Я шел на рыбалку с похмелья, так оно вмиг выветрилось. Витька Коротаев был в то утро удачлив, но о добыче тут же забыл, набросился на Колю: где, когда написал?! Да, вот к церкви сходил… В пути и написалось. Мы обрадовались поэтической удаче друга, а более всего — он сам. Но не усекли, записал ли он его? А потом ни в бумагах, ни в блокнотах не нашли этого теперь уже ясно утраченного шедевра.
