«Мне уже приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самолично узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, его спекуляция своим положением как представителя Москвы безусловно наносят вред общему делу и сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените как граничащие с преступлением:
1. Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро (который не является коммунистом) вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. По поступившим сведениям, происходили беседы с руководителями ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер.
2. Так называемая „гражданская жена“ Кольцова Мария Остен (Грессгенер) замечена в компрометирующих связях с деятелями правого толка. И у меня лично нет никаких сомнений, что она является засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве — следствие ее шпионской деятельности…»
Этот лживый донос был, надо думать, внимательно прочитан Сталиным и убран в ящик стола. До поры до времени…
«У ВАС ЕСТЬ РЕВОЛЬВЕР, ТОВАРИЩ КОЛЬЦОВ?»
В апреле 1937 года Кольцов вызван в Москву для доклада о положении в Испании. Его некорреспондентская деятельность там была, конечно, известна Сталину и, видимо, его вполне устраивала. А кольцовские материалы в «Правде» о событиях на испанских фронтах, ставшие впоследствии основой «Испанского дневника», воспринимались читателями с огромным интересом. Его и до того широкая популярность в стране возрастала все больше и больше. Можно привести как пример отрывок из выступления Всеволода Вишневского на митинге в Москве: «…Мы дали Испании танки. Мы дали Испании самолеты. Мы дали Испании Михаила Кольцова».
Борис Ефимов рассказывал:
«На торжественном приеме в Кремле после первомайского парада, среди множества застольных здравиц прозвучал и тост из уст Климента Ворошилова:
— Товарищи! Сейчас происходит война в Испании. Упорная война, нешуточная. Воюют там не только испанцы, но и разные другие нации. Затесались туда и наши русские. И я предлагаю поднять бокалы за присутствующего здесь представителя наших советских людей в Испании — товарища Михаила Кольцова!
Подойдя чокнуться со Сталиным, Кольцов позволил себе заметить:
— Если бы у них было больше порядка, товарищ Сталин.
На что Сталин хмуро сказал:
— Слабые они. Слабые…
А дня через три Кольцова вызвали к Сталину. В кабинете Хозяина кроме него самого находились Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов. Расхаживая по своему обыкновению взад и вперед по кабинету и покуривая трубку, Сталин задавал Кольцову вопросы, касавшиеся буквально всего, что происходило в Испании. Остальные сидели молча. С ответом на один из вопросов Кольцов немного замешкался. Сталин остановился, подозрительно на него посмотрел и сказал:
— Что это вы замолчали, товарищ Кольцов? В чем дело? Что вы смотрите на товарища Ежова? Вы не бойтесь товарища Ежова. Рассказывайте все, как есть.
— Я вовсе не боюсь Николая Ивановича, — ответил Кольцов. — Я только обдумывал, как наиболее точно и обстоятельно ответить на ваш вопрос.
Сталин еще раз пристально на него посмотрел, помолчал и сказал:
— Хорошо. Отвечайте не торопясь.
Вопросы и ответы заняли более трех часов.
Наконец все вопросы были исчерпаны, все ответы получены и тут произошло следующее: Сталин подошел к Кольцову, который, конечно, немедленно встал, но Хозяин любезным жестом усадил его обратно, потом приложил руку к сердцу и низко поклонился.
— Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли? — спросил он.
— Мигель, товарищ Сталин, — ответил брат, несколько озадаченный этим „кривлянием“, как он выразился, описывая мне в тот же вечер эту странную сцену.
— Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, благодарим вас за отличный доклад. Спасибо, дон Мигель. Всего хорошего.
— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин! — ответил, как положено, поднявшись с места и направляясь к двери, Кольцов.
И тут произошло нечто еще более неожиданное и непонятное: брат уже открывал дверь, когда Сталин его окликнул и жестом пригласил обратно:
— У вас есть револьвер, товарищ Кольцов? — спросил Хозяин.
— Есть, товарищ Сталин, — с удивлением ответил брат.
— А вы не собираетесь из него застрелиться?
Еще больше удивляясь, Кольцов ответил:
— Конечно, нет, товарищ Сталин. И в мыслях не имею.
— Вот и отлично, товарищ Кольцов. Всего хорошего, дон Мигель.
Вечером мы с Мишей долго обсуждали этот странный разговор и решили, что это какой-то случайный „черный юмор“.
А на другой день Кольцову позвонил Ворошилов, всегда дружелюбно относившийся к брату, поделился впечатлениями о вчерашнем докладе и добавил:
— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас любят, вас ценят, вам доверяют.
— Что ж, Миша, — сказал я, когда брат рассказал мне об этом, — это очень приятно.
— Да, приятно, — сказал Миша задумчиво. — Но, знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах Хозяина, когда я уходил?
— Что?
— Я прочел в них: слишком прыток».
В начале июня Кольцов возвратился в Испанию. Вот что об этом периоде писал Эренбург: «Перемена, происшедшая с Кольцовым в Испании, объяснялась многим: ответственностью, которая лежала не столько на журналисте „Мих. Кольцове“, сколько на „Мигеле Мартинесе“, сознанием трудности, а с лета 1937 года невозможности победы разъединенной, плохо снабжаемой оружием республики, повседневным зрелищем бомбежек, голода, смерти. Однако не только это изменило Михаила Ефимовича, но и месяц, проведенный в Москве, вести, доходившие с родины. Михаил Ефимович помрачнел.
…Два месяца спустя (после странного разговора о револьвере) я шел с Михаилом Ефимовичем по пустой уличке Мадрида. Кругом были развалины домов, ни одного живого человека. Я спросил Кольцова, что произошло в действительности с Тухачевским. Он ответил: „Мне Сталин все объяснил — захотел стать Наполеончиком“. Не знаю, подумал ли он в ту минуту, что он, Михаил Кольцов, беззаветно веривший в Сталина, тоже не защищен от обвинений, — „слишком прыток“».
Возвращение Кольцова в Испанию на этот раз было связано, в частности, с дополнительным и весьма непростым заданием: обеспечить организацию 2-го Международного конгресса писателей в защиту культуры от фашизма. Как и по поводу парижского конгресса, так и по мадридскому было специальное решение Политбюро.
