А дело было так. Мне дали на студии интересный материал про город Темир-Тау и познакомили с интересным человеком — бригадиром каменщиков Димой Оськиным, который прошел много строек и вел дневники, а в Темир-Тау оказался корреспондентом многотиражки, увидел, что творится вокруг, как наживаются на комсомольском энтузиазме хапуги-начальники, и душа его содрогнулась. А писал он только от души — чистую правду. И я написала от души подробную заявку про правдолюбца, праведника, и как он всех выводил на чистую воду, и ему это почти удалось. Правда, жизнь продолжила этот сюжет малопригодным для советского кино трагическим апофеозом в Темир-Тау. Не знаю, как сейчас называют это историки, но тогда об этом можно было только шептаться, официальных сообщений не было, а я узнала правду от того же Димы Оськина, оказавшегося в эпицентре событий. Он приезжал в Москву — правду искать. Наивно вооружившись документами и бухгалтерскими отчетами, пытался идти законным путем организованного рабочего контроля. Разумеется, потерпел поражение. Голодный бунт в Темир-Тау списали на уголовников — они пошли громить магазины. А проворовавшееся начальство ушло в Москву, на повышение.
Разумеется, кино про Диму Оськина не могло состояться, его бы закрыли на любом этапе. Худсовет был готов одобрить мою обстоятельную заявку, меня вызвали в Москву из Питера для подписания договора, но вдруг самый старший и самый мудрый из коллегии — Ермолинский — пресек поток всеобщего одобрения и угрюмо сказал: «Ничего из этого не выйдет. Вы здесь смягчите, здесь сбалансируете, а режиссер возьмет белозубого красавца на главную роль, и будет очередная отрава про рабочий класс». Так и сказал — «отрава» — и заставил себя посмотреть в глаза несчастному автору — то есть мне, прибежавшей прямо с поезда заключать договор, и, стало быть, получать аванс. Уж от него-то я не ожидала подобного удара — после тех майских каникул на берегу моря, под пение Окуджавы… Но он был непреклонен и убедил коллегию, что начинать эту работу нельзя. Потом отвел меня в сторону и повторил уже наедине, не стесняясь в выражениях, что меня ждет, если я влезу в эту остросоциальную тему — на радость студии — про рабочий класс! Они-то галочку поставят, а потом будут мурыжить сценарий до полного изничтожения, и приличный режиссер за него не возьмется, а какой-нибудь конъюнктурщик сделает отраву… У меня уже был подобный опыт: сценарии от варианта к варианту испускали дух и списывались за полной никчемностью. А мы, как бабочки на огонь, летели на договора и авансы — на «авось», по молодой дурости. Ермолинский меня пожалел. Теперь-то я ясно понимаю, что он спас мне года два жизни. Давно понимаю. А теперь понимаю, чего ему стоил этот заурядный день на «Мосфильме», куда как приятней сказать «да!», и все довольны, и день пролетел в улыбках и комплиментах. А суровое «нет» требует объяснений — дотошной аргументации и душевных сил. Помню — вся коллегия мигом разбежалась — сконфуженно, пожимая плечами, мол, старик «рогом уперся», а ему досталось объясняться с автором. Впрочем, я была уже понятливой и плакать не собиралась. А из всего кладбища похороненных заявок и сценариев я никогда не пожалела только об этом «рабочем корреспонденте». Действительно, села «не в свои сани». Действительно, «взрослые» иногда правы, когда «добра нам желают». Я бы напрочь забыла этот досадный эпизод своей сценарной биографии, если б не подружилась потом с Ермолинским. Он помнил. И в весенней Ялте при Каверине, при Татьяне Александровне нет-нет да и вставлял доброе словечко обо мне как о сценаристе. Чтобы уважали. Чтобы человек, «в дальнейшем именуемый Автор», как пишется в договоре, мог сам себя уважать: «держать марку», не бросаться на любую работу, беречь свое имя.
А потом я попала в «святая святых», в кухню Ермолинских, куда не всех пускали. Некоторых — не дальше кабинета. Я бывала там на семейных торжествах, а часто и в будни, и с мужем — Ильей Авербахом — бывала. И много чего еще можно вспомнить. Но об этом могут рассказать и другие, там немало прекрасного народу бывало. А те случаи никто не помнит, я одна помню, и надо, стало быть, записать. И назвать — «Майский день, именины сердца» или «Как Ермолинский спас Шпаликова от голодной смерти на берегу Черного моря».
Александр Иванович Ермолинский, отец, 1897 Руфина Юрьевна Ермолинская, мать, (в девичестве Ульянинская) Таня и Сережа Ермолинские, Вильно, 1906 Сергей Ермолинский, Калуга, 1920 С. Ермолинский и Ю. Райзман Ю. Райзман, Т. Ермолинская и др. в павильоне, Москва Семья М. А. Булгакова Рисунок фотографии семьи с раскрытием имен М. Булгаков, середина 20-х гг. М. Булгаков, 1928 Фотография с дарственной надписью С. Ермолинскому, 1935 Дарственные надписи на книгах, подаренных М. Булгаковым С. Ермолинскому М. Булгаков и С. Ермолинский, 1940 М. Булгаков в постели, январь 1940 «Миша тебя любил. Л.» — надпись Е. Булгаковой на обороте фотографии М. Булгаков и Е. Булгакова, 1940 Фотография Е. Булгаковой с дарственной надписью С. Ермолинского С. Ермолинский, 1938–1939 гг. С. Ермолинский в тюрьме С. Ермолинский после ссылки, 1949–1950 гг. С. Ермолинский, Т. Луговская, Т. Ермолинская (сестра), Т. Ульянинская, Москва, 1948 С. Ермолинский, В. Седов, М. Седова (Луговская). Т Луговская. 50-е гг. С. Ермолинский и В. Луговской, конец 50-х гг. С. Ермолинский и Т. Луговская, 50-е гг. Ю. Оксман, Т. Луговская, Б. Грибанов, С. Ермолинский, Г. Пожинян С. Ермолинский на съемках фильма «Неуловимые мстители» С. Лебедева, Н. Сухоцкая и Т. Луговская, Верея, 1956 С. Ермолинский, 70-е гг. Телеграмма о смерти Е. С. Булгаковой Рисунки Б. Жутовского А. Демидова и С. Ермолинский Кабинет С. Ермолинского, начало 80-х гг. С. Ермолинский и Т. Луговская Фотография с выставки, посвященной столетию С. Ермолинского
