Ознакомительная версия.
Мы перевели на новые сапоги массу гуталина со склада, чтобы они приобрели солдатский вид.
Все же нам гораздо приятнее было носить новую одежду, пусть и из синтетики, чем прежние лохмотья. Перемена в обмундировании произвела впечатление и на местных жителей: увидев нас, они решили, что дела у вермахта идут на поправку.
Гальс, неотразимый в своей новой форме, в очередной раз влюбился в миловидную польку. Он не мог не влюбляться и каждый раз во время отдыха с ума сходил от любви.
На этот раз он донимал нас рассказами о том, как ухаживает за своей полькой.
— От твоей потаскушки нам тошно, — пожаловался Ленсен. — Поцеловал бы и убежал. И все дела!
Линдберг усмехнулся. Он вспоминал последнее свидание, на которое они пошли с Ленсеном, Пфергамом и Зольмой. Они загнали в амбар польку, которой было не меньше сорока. И она охотно поддалась их страстному порыву. Четыре часа они провели с ней.
— Когда мы еще были заняты делом, — радостно рассказывал нам Зольма, — приходил муж. Он смеялся вместе с нами и говорил: «Для меня мамаша уже слишком стара. Рад, что она подошла вам!»
Они выпили с ее мужем.
— Ваша полька просто свиноматка, — возмутился Гальс. — А вы — стадо кабанов. Никакой романтики.
Его слова потонули во взрыве хохота. С нами смеялся и пастор Пфергам — а что ему оставалось делать, хотя любовные успехи нашей роты внушали ему растущие опасения.
Я не особенно отваживался на приключения. Похлопал двух девчонок по попкам, но дело этим и ограничилось. Ведь я продолжал любить Паулу и часто ей писал. Я ничего так страстно не желал, как отпуска. От вида обнаженного тела мне становилось не по себе. Вспоминалось виденное на поле боя: трупы, из которых торчат кишки. Я предпочитал платоническую любовь в письмах. Паула для меня была совершенно особенной, не такой, как другие, хрупкой, чудесной. Ее нельзя распотрошить — так я, по крайней мере, думал.
Был еще случай, который дал товарищам основание вдоволь надо мной посмеяться.
Мы отдыхали в Суречной. Стояла отличная погода, правда немного морозная. Мы пребывали в веселом расположении духа. Правда, хотелось есть. Нам теперь давали в столовой такие маленькие порции, что из-за стола мы вставали голодными. Обычно крестьяне были не прочь продать нам еду в обмен на бумажки. Правда, выглядели они как фальшивые банкноты. Деньги нам давали в качестве добавления к карточкам, полагавшимся оккупационным войскам. Легче всего было с яйцами.
В Суречной мы разделились. Гальса с полькой оставили в Невоторечной. Село находилось в непосредственной близости от лагеря, и солдаты уже освободили его от излишков продовольствия. Мы решили прошагать лишние пять километров до Суречной, также расположенной на Днестре, и пройтись по окрестностям, попытать удачу на хуторах, расположение которых каждый солдат знал наизусть.
Я зашагал по дороге, шедшей между двумя заснеженными холмами. Еще сейчас в моей памяти жива эта картина. У подножия холма замерзший прудик, по которому ходят желтые утки и никак не могут понять, что случилось с водой. Я повернул направо. Передо мной возникло несколько разномастных деревянных построек.
Я уже направился к одной из них, когда со двора показалась женщина, одетая как средневековая крестьянка. Мы улыбнулись друг другу. Она что-то сказала, но я не понял.
— Guten Tag, Frau, Ei, bitte?[12] — попросил я.
Я не думал, что она поймет, если я заговорю по-французски. А как по-немецки «яйца», может, и знает.
— Ei, ei, bitte.[13]
Она, не переставая улыбаться, подошла поближе. Женщина что-то говорила, но мне были непонятны и ее слова, и ее жесты. Я лишь улыбался в ответ. Она жестом пригласила меня идти за ней, и я повиновался. Мы подошли к амбару. Она стала карабкаться по приставной лестнице, наказав мне держать ее. Я во все глаза смотрел на проворную хозяйку хутора. Увидав это, она махнула рукой, чтобы я следовал за ней. Преодолев робость, я начал взбираться вверх. В соломе было полно кур. Полька согнала их и собрала несколько яиц. Ухмыляясь, она подошла ко мне, держа еще теплые яйца в руках, и засунула их мне в карманы.
— Danke schön, danke schön![14] — лепетал я, пятясь к лестнице.
Я сделал попытку ретироваться, но она вцепилась в меня и не отпускала.
У меня оставалось два выхода: или поскорее смыться, рискуя сломать себе шею, упав с лестницы, или перейти в контратаку и бросить противника в сено, которого повсюду было предостаточно.
Но я соображал слишком медленно. Сельская куртизанка, весившая килограммов на десять больше, чем я, опрокинула меня навзничь и принялась расстегивать молнию на брюках. Яйца в карманах превратились в яичницу, а винтовка отлетела к стене.
Если бы в этот момент меня видел фюрер! Уверен, меня тут же вышвырнули бы из «Великой Германии» и направили в штрафной батальон.
Молодость одержала верх. Мне удалось вырваться. Я броском метнулся вниз по лестнице и жестом велел распутнице раздобыть щетку или, на худой конец, губку. Надо же мне хоть брюки почистить! Иначе фельдфебель устроит мне такой нагоняй!
Продолжая застенчиво улыбаться, дама повела меня в дом. Мы спустились в подвал и оказались в темной комнатушке с низким потолком и крохотным оконцем. За перегородкой хрюкали свиньи. Так вот откуда шел тошнотворный запах! Возле дверей, на скамье, покрытой тюфяком, сидела старуха. Она окинула меня взглядом с головы до ног и улыбнулась. Сомневаюсь, знала ли она, кто такие немцы. У бревен, стоявших в середине комнаты, играли дети. Моя совратительница принесла в деревянном ковше воды.
Я собрался приняться за брюки, как полька стянула их и с изумительной ловкостью мгновенно застирала. Я хмурился, пряча улыбку, опасаясь вызвать новый любвеобильный порыв. По-моему, польским крестьянкам явно не хватало мужской силы. Я распрощался, поднеся руку к козырьку.
Старуха, шамкая беззубым ртом, продолжала улыбаться, а молодая, гремя утварью, выудила откуда-то яйцо и преподнесла мне в качестве сувенира. Денег она не взяла.
Я ушел, рассыпаясь в благодарностях.
Я уже дошел до калитки, когда растворилась дверь и женщина окликнула меня с порога. В руке она держала винтовку, мою винтовку, которую я поставил у стола и забыл.
Какое унижение!
Я снова принес тысячу благодарностей, в глубине души понимая, что еще долго старуха с молодухой будут вечерами вспоминать происшедшее. Я не мог себе этого простить! Ну не кретин ли я? Чудом уцелел под Белгородом, ни разу не был ранен и, оказывается, все это только ради того, чтобы мне в штаны вцепилась польская мамаша.
Ознакомительная версия.
