В землянках жили краснофлотцы: в одной — артиллеристы, в другой зенитчики. Их привезли сюда больше года назад, когда гитлеровские войска еще только шли к Ленинграду, и с тех пор ни один из них ни разу не покидал острова.
Больше года не видели они ничего, кроме башни маяка, уходившей над ними прямо в зенит, да воды кругом. Менялись только времена года, только ветры. Тучи шли то слева, то справа. Сияли огромные зори. Летом, если ветры стихали, небо бледно голубело, и вода в притихшем озере тоже становилась небывалого голубого цвета. Зимой в ясные дни беспредельная снежная гладь вокруг сверкала так ярко, что от нестерпимой белизны воспалялись глаза. Но ясные дни и зимой и летом выпадали редко. Гораздо чаще туманы обступали остров со всех сторон, и низкие тучи задевали за верхушку маяка. Зимой метели крутились над островом неделями, а весной, летом и осенью неделями секли его дожди. Штормы шли за штормами, огромные волны, перекатываясь через остров, били в подножие маяка, и тогда в землянках за плотно задраенными дверями казалось, что наверху гремит канонада.
Больше года не видели они ничего, кроме волн и крутящихся чаек, но жили они заодно со всей страной. Каждый вечер, перед тем-как заснуть, они, лежа на двухъярусных нарах, построенных вокруг стола и железной печурки, слушали рассказ жестяного дребезжащего репродуктора обо всем, что случилось на фронтах за день.
Парторг Полещук, старшина второй статьи, небольшого роста человек, разворачивал на столе карту, подклеенную на сгибах папиросной бумагой, и батарейцы, свесив с нар головы, разглядывали ее.
Прошлой зимой по этой же карте следили они за разгромом немцев под Москвой, с наслаждением смотрели, как жирно подчеркивал Полещук названия всё новых и новых подмосковных городков, освобожденных нашими войсками. С тех пор прошла весна, и лето, и половина осени. По этой же карте следили они, как немцы перешли Дон, вышли на Северный Кавказ, дошли до Волги. Вот уже два месяца подряд каждый вечер слышали они краткое упоминание о боях в районе Сталинграда. Две тысячи километров отделяли их от Сталинграда, упоминания были скупы, но самое постоянство этих упоминаний ясно говорило им, что там, у Сталинграда, происходит что-то огромное и чрезвычайно важное.
Кроме жестяного репродуктора, у них была и другая связь с миром катерок, привозивший им снаряды, продукты и почту. Они любили этот катерок нежной любовью, потому что он привозил им письма матерей и жен, и на него невольно распространялась часть их любви к своим близким.
Катерок этот приходил нерегулярно, в штормы не приходил вовсе. Ждали они его с нетерпением, мечтали о нем, ликовали, когда он появлялся, и даже самое время делилось для них не на недели, не на месяцы, а на промежутки от одного прихода катера с почтой до другого.
Газеты он привозил для всех, но не всем привозил письма. Полещук, например, родные которого жили в белорусской деревне, за все время своего пребывания на острове не получил ни одного письма. Каждое полученное письмо обсуждалось всей землянкой, — им нечего было таить друг от друга. И из этих писем, нежных, мужественных, полных тоски и надежды, вставала перед ними вся страна, вся война.
Впрочем, война была видна и с острова Сухо. Южный берег озера был захвачен немцами, а северный — финнами, и там, на этих берегах, постоянно что-то горело. Днем с острова видны были далекие дымы пожаров на горизонте, а ночами мутно-багровые пятна зарева висели по краям неба. И почти ежедневно над островом происходили воздушные битвы. Летчики, так часто проносившиеся над башней маяка, и не подозревали, с каким вниманием следят за ними оттуда. Обитатели острова научились на любом расстоянии различать все типы наших и вражеских самолетов и даже утверждали, что узнают отдельные самолеты, которые особенно часто появляются над маяком.
В воздухе над островом было оживленно, но еще оживленнее было в окружающих остров водах. По водам Ладожского озера пролегал единственный путь, соединявший осажденный Ленинград с остальной страной. В ясные зимние дни с маяка на острове Сухо были видны вдали длинные цепочки груженых машин, двигавшихся по льду. Даже ночью, присмотревшись, можно было заметить во тьме вспышки голубого света: это водители осторожно включали фары, чтобы не сбиться, не столкнуться, не попасть в полынью. А летом по тому же пути с востока на запад и с запада на восток — двигались пароходы, таща за собою баржи. Мели и подводные камни, окружавшие Сухо, мешали судам приближаться к нему, но в светлые дни с острова всегда были видны два-три дымка, двигавшиеся у горизонта.
Немцы беспрестанно пытались прекратить движение через озеро. "Мессершмитты" обстреливали из пулеметов колонны машин на открытом льду, где невозможно спрятаться. "Юнкерсы" бомбили караваны барж, пикировали на корабли, совершали налеты на порты, на перевалочные пункты. Всё существование "дороги жизни" было беспрерывной битвой, длившейся, не утихая, вот уже целый год.
Эта напряженная битва происходила возле самого острова, и гарнизон видел ее, но участия в ней не принимал.
Одни только зенитчики составляли некоторое исключение: им случалось стрелять по вражеским самолетам. А батарейцам, основному костяку гарнизона, за четырнадцать месяцев жизни на острове не пришлось сделать ни одного выстрела по врагу.
— Кому какая судьба, — говорил главстаршина Иван Мартынов. — Сидим как в клетке.
Главстаршине Мартынову остров казался особенно тесным, потому что сам Мартынов был высок ростом, плечист, здоров и, главное, очень подвижен. Упражняясь, он без труда перекидывал гранату через весь остров с одного конца на другой. Когда выпадало свободное время, он шагал на длинных своих ногах вокруг маяка, он делал круг за кругом — то справа налево, то слева направо.
Ни у кого на острове не было такого боевого опыта, как у главстаршины Мартынова. Во время войны с белофиннами зимой сорокового года он служил в морской пехоте и участвовал в штурме Выборга. Отечественная война началась для него тоже чрезвычайно бурно: он дрался в морской пехоте за Ригу, за Пярну, за Таллин, за Петергоф, дрался под самым Ленинградом. И вдруг из разгара боев попал на остров Сухо и застрял на нем.
В землянке по вечерам он часто рассказывал о боях, в которых участвовал. Все уже знали эти рассказы наизусть, но тем не менее слушали их по прежнему охотно. А ему самому казалось, будто он с разгона влетел в западню, которая сразу захлопнулась. Бегая вокруг маяка, он действительно напоминал медведя в клетке.
Старший лейтенант Гусев, командир батареи, терпеть не мог этой медвежьей беготни. Заметив Мартынова, мотающегося у маяка, он подзывал его к себе и изобретал для него дело. И Мартынов охотно принимался за работу, потому что постоянно чувствовал потребность в деятельности, и работа успокаивала его.
