Ознакомительная версия.
Брат, годом моложе сестры, отличался огромным обаянием, прекрасно разбирался в литературе, но уступал ей в интеллекте. Думаю, мама с папой рано поняли, что «это будет тяжелый случай». Монти питал пристрастие к прикладным инженерным работам. Отец надеялся, что Монти сделает финансовую карьеру, но вскоре ему стало ясно, что за отсутствием способностей у Монти нет никаких шансов преуспеть на банковском поприще. Тогда Монти принялся за изучение инженерного дела, но и здесь его поджидала неудача, так как он был слаб в математике.
Относительно меня в семье существовало устойчивое мнение, что я «несообразительная». Я никогда не поспевала за невероятно быстрой реакцией мамы и сестры. К тому же мои высказывания отличались некоторой невразумительностью. Когда мне надо было что-то сказать, я с трудом подыскивала нужные слова.
— Агата такая несообразительная! — постоянно восклицали все окружающие. Вот уж чистая правда, я это знала и полностью соглашалась. Однако нисколько не беспокоилась и не расстраивалась по этому поводу. Я покорилась своей участи постоянно плестись в хвосте событий. И только в возрасте двадцати с чем-то лет я поняла, что в нашей семье был необычайно высокий уровень, и я была не менее, если не более сообразительная, чем все прочие. Что же касается невразумительности речей, то косноязычие останется при мне навсегда. Может, именно поэтому я решила стать писательницей.
Первое настоящее горе, которое я испытала в жизни, была разлука с Няней. С некоторых пор один из ее бывших воспитанников, владевший недвижимостью в Сомерсете, настоятельно советовал ей уволиться. Он предлагал ей принадлежавший ему комфортабельный небольшой коттедж, где Няня вместе с сестрой могли бы жить до конца своих дней. Наконец она решилась. Пришло время оставить работу.
Я невыносимо скучала по Няне и каждый божий день посылала ей короткие, со строчками, бегущими вкривь и вкось, и кучей ошибок письма: писать, да еще без ошибок, всегда казалось мне невероятно трудной задачей. Все мои письма были совершенно одинаковые: «Дорогая Няня. Я очень скучаю по тебе. Я надеюсь, что у тебя все хорошо. У Тони блохи. Целую тебя много-много раз. Агата».
Мама наклеивала марки на эти письма и отправляла их, но через некоторое время выразила легкий протест:
— Я не думаю, что тебе следует писать каждый день. Может быть, два раза в неделю?
Я была потрясена.
— Но я думаю о ней каждый день. Я должна писать.
Мама вздохнула, но не стала возражать. Тем не менее потихоньку она продолжала убеждать меня писать пореже. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы свести переписку к двум письмам в неделю, как предлагала мама. Няня не слишком хорошо владела пером, и в любом случае была достаточно мудрой, как я понимаю теперь, чтобы не поддерживать мою упрямую верность. Она отвечала мне дважды в месяц милыми, довольно неопределенного содержания посланиями. Думаю, маму очень волновало, что я никак не могу забыть Няню. Позднее мама рассказывала мне, что обсуждала эту проблему с папой. Неожиданно папа ответил с озорным огоньком в глазах:
— А что же особенного, ведь ты всегда помнила меня, когда я был в Америке.
Мама ответила, что это совершенно другое.
— А тебе приходило в голову, что, когда ты вырастешь, я в один прекрасный день вернусь и женюсь на тебе? — спросил папа.
— Нет, конечно, — сказала мама.
Потом, поколебавшись немного, призналась, что конечно же у нее просто должна была существовать некая мечта — почти сон. Типично викторианский: отец вступил в блестящий, но несчастный брак. Разочарованный после смерти своей жены, он возвратился, чтобы разыскать свою маленькую кузину Клару. Увы, Клара, беспомощный инвалид, была обречена на постоянное лежание на диване и окончательно убила его своей преждевременной смертью. Мама рассмеялась и добавила:
— Я надеялась, что, лежа на диване под красивым легким одеялом, я не буду выглядеть такой толстой.
Ранняя смерть и неизлечимая болезнь были по тем временам такими же столпами романа, как теперь жестокость и насилие. Тогда, насколько я могу судить, молодой женщине ни в коем случае не полагалось обладать оскорбительно отменным здоровьем. Бабушка постоянно с большим самодовольством рассказывала мне, что в детстве отличалась необычайной хрупкостью: «Никто даже не надеялся, что я доживу до зрелых лет». Стоило якобы легкому ветерку дунуть посильнее, и ее бы не стало. Между тем Бабушка Б. так говорила о своей сестре: «Маргарет-то всегда была очень крепкой, а я — хрупкой».
Тетушка-Бабушка дожила до девяноста двух лет, а Бабушка Б. до восьмидесяти шести, и у меня лично существуют большие сомнения относительно слабости их здоровья. Но тогда в моде были чрезвычайная чувствительность, истерические припадки, обмороки, чахотка, анемичность. Бабушка сохраняла свою приверженность этим идеалам до такой степени, что часто появлялась перед молодыми людьми, с которыми я собиралась поехать куда-нибудь, чтобы с таинственным видом предупредить их, насколько я нежная и хрупкая и как мало надежд, что я долго протяну на этом свете. Когда мне было восемнадцать, один из моих кавалеров часто с озабоченным видом спрашивал:
— Вы уверены, что не простудитесь? Ваша Бабушка сказала мне, что вы очень слабы.
Я возмущенно протестовала и утверждала, что совершенно здорова.
— Но почему же тогда ваша Бабушка говорит, что вы такая хрупкая?
Я должна была объяснять, что Бабушка изо всех сил старается, чтобы я выглядела как можно более интересной. Она рассказывала мне, что в ее молодые годы юная девушка в присутствии джентльменов могла позволить себе за обедом лишь поклевать что-нибудь самое легкое. Основные блюда приносили ей в спальню потом.
Болезнь и ранняя смерть проникли и в детские книжки. Я больше всего любила книгу «Наша златокудрая Виолетта». Маленькая Виолетта — безгрешная и неизлечимо больная уже на первой странице, на последней поучительно умирала, окруженная рыдающими близкими. Трагедия смягчалась беспрестанными проказами двух ее братьев — Панни и Феркина. В «Маленьких женщинах», книге в целом веселой, автор тем не менее должна была принести в жертву прекрасную Бет. Смерть маленькой Нелл в «Лавке древностей» оставляла меня равнодушной и даже вызывала отвращение, хотя во времена Диккенса, конечно, целые семьи рыдали над ее страданиями.
Диван и кушетка, эти предметы мебели, ассоциирующиеся в наши дни с психиатрами, в викторианскую эпоху служили символом преждевременной смерти, чахотки и Романа с заглавной буквы.
Я склоняюсь к мысли, что викторианские женщины извлекали из этих обычаев немалую выгоду для себя, избавляясь таким образом от утомительных домашних обязанностей. К сорока годам они забывали все «болезни» и жили в свое удовольствие, наслаждаясь заботой преданного мужа и взвалив все домашние тяготы на дочерей. Их навещали друзья, а прелесть смирения перед лицом преследующих их несчастий вызывала всеобщее восхищение. Страдали ли они в самом деле от какого-нибудь недуга? Вряд ли. Конечно, могла болеть спина или тревожили ноги, как это случается со всеми нами с возрастом. Так или иначе, но лекарством от всех болезней был диван.
Вторая из моих любимых книг повествовала о маленькой немецкой девочке (само собой разумеется, калеке), которая всегда лежала у окна и смотрела на улицу. Однажды гувернант-ка, легкомысленное и эгоистичное создание, кинулась к окну, чтобы посмотреть на проходящую по улице процессию. Заинтересовавшись, калека высунулась слишком далеко, выпала из окна и разбилась насмерть. С тех пор жизнелюбивую гувернантку постоянно мучили угрызения совести, она раскаивалась до конца жизни. Все эти книги я читала с огромным удовольствием.
И конечно же Ветхий Завет, которым я наслаждалась с сaмых ранних лет своей жизни. Поход в церковь был одним из caмыx радостных событий недели. Приходская церковь в Тор Моуне была самой старой в Торки. Собственно Торки представлял собой современный водный курорт, но Тор Моун — это настоящий древний поселок. Ввиду того что старая церковь была совсем крошечная, приняли решение построить для прихожан новую, побольше. Ее начали строить как раз, когда я родилась, и папа внес определенную сумму денег от моего имени, так что я оказалась среди основателей этой церкви. Все это он рассказал мне позже, в положенный срок, и я страшно возгордилась.
— Когда же я пойду в церковь? — постоянно спрашивала я. И наконец великий день настал. Я сидела рядом с папой поблизости от алтаря, на скамейке, специально отведенной для важных персон, и следила за службой по большому папиному молитвеннику. Папа заблаговременно сказал мне, что перед проповедью я могу уйти, если мне захочется. Когда пришло время, он шепнул:
— Может быть, ты хочешь уйти?
Я отрицательно замотала головой и осталась. Папа взял меня за руку, и я сидела в высшей степени довольная, изо всех сил стараясь ни разу не шелохнуться.
Ознакомительная версия.
