В 1940 году в Москву из эмиграции вернулась Марина Цветаева.
Когда Раневская пришла к ней, она пришла в ужас. Это была совсем не та пылкая Марина с горящим взором, с которой она познакомилась в Москве в 1915 году. Жизнь еще не сломила ее, но до трагического конца оставалось совсем немного.
«Я помню ее в годы Первой мировой войны и по приезде из Парижа. Все мы виноваты в ее гибели. Кто ей помог? Никто», – потом написала Раневская в черновике своих мемуаров. А ведь она как раз была одной из немногих, кто действительно пытался помочь опальной поэтессе не на словах, а на деле. Когда муж Цветаевой уже был арестован, а у самой нее не было ни работы, ни денег, Раневская отдала ей весь свой гонорар, полученный за последний фильм. А ведь она и сама была вся в долгах и потом была вынуждена как обычно распродавать вещи, чтобы не голодать. Но об этом поступке она никогда не жалела. Спустя много лет она продолжала вспоминать: «Я до сих пор счастлива, что в тот день все имевшиеся деньги отдала Марине».
В ноябре 1941 года, когда немцы приближались к Москве, Раневская была эвакуирована в Ташкент вместе с семьей Павлы Вульф.
В то время в Ташкенте и Алма-Ате, в эвакуации, собрался весь цвет советского театра и кино, поэтому этот период жизни Раневской был богат на события и интересные знакомства. К примеру, московские поэты устраивали в Ташкенте литературные вечера, на одном из которых впервые прозвучало ахматовское «Мужество», которым открывалась книга стихов Ахматовой «Избранное», изданная там же, в Ташкенте, в 1943 году.
А оркестр Ленинградской государственной консерватории 23 июня 1942 года на музыкальном вечере в Большом зале Ташкентского оперного театра исполнил Седьмую симфонию Шостаковича, незадолго до того впервые прозвучавшую в блокадном Ленинграде.
А по соседству, в Алма-Ате, обосновались киношники. Там работали Сергей Эйзенштейн, Сергей Юткевич, Леонид Луков. Поэтому, конечно, Раневская без работы не осталась – в «ташкентский период» она снялась в фильмах «Александр Пархоменко», «Новые похождения Швейка» и «Три гвардейца».
В 1942 году Сергей Эйзенштейн пригласил Раневскую в свой знаменитый фильм «Иван Грозный» на роль Евфросиньи Старицкой.
Великий режиссер, гениальный сценарий, сложная большая роль – конечно Раневская с восторгом согласилась. Но время шло, а ее на пробы так и не вызывали. В июне она написала Эйзенштейну: «Может быть, Вы меня отлучили от ложа, стола и пробы? Будет мне очень это горестно, т. к. я люблю Вас, Грозного и Ефросинью!»
Увы, министр кинематографии Иван Большаков был резко против ее участия в фильме. «Семитские черты Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах… – писал он курировавшему культуру секретарю ЦК Щербакову. – Утверждать Раневскую на роль Ефросиньи не следует, хотя Эйзенштейн будет апеллировать во все инстанции».
В итоге Ефросинью сыграла Серафима Бирман, у которой, кстати, была не менее семитская внешность. А Раневская, которая конечно ничего не знала о суете вокруг ее кандидатуры, смертельно обиделась на Эйзенштейна.
Впрочем, их отношения скоро наладились – Раневской объяснили, что режиссер действительно ничего не мог сделать. Но о несыгранной роли она жалела всю жизнь.
В эвакуации Фаина Раневская снялась в нескольких фильмах, но к сожалению ни один из них и близко не дотягивал до «Ивана Грозного».
Первой была картина Леонида Лукова «Александр Пархоменко», снятая в 1942 году. Раневская играет там тапершу, о которой в сценарии была всего одна строчка: «Таперша играет на пианино и поет». Но конечно она как обычно доработала и углубила роль – таперша вышла похожей на постаревшую Веру Холодную, она курила, грызла леденцы и здоровалась со знакомыми гостями. И зрители запомнили этот фильм в общем-то только благодаря поющей Раневской.
Потом была роль тетушки Адель в картине Сергея Юткевича «Новые похождения Швейка». Ну и наконец короткометражка Владимира Брауна «Три гвардейца», где она сыграла директора провинциального музея.
Последний фильм чем-то не угодил властям и много лет пролежал на полке, что очень жаль, потому что хотя он ничего особенного из себя не представляет, роль Раневской там очень яркая, и она наверняка бы пополнила коллекцию ее крылатых выражений несколькими фразами. Например: «Там, в семнадцатом веке, трое. Они спят!» или «Пожалуйста, огонь!»
Дмитрий Шостакович подарил Раневской фото с надписью: «Фаине Раневской – самому искусству».
Познакомил их Михаил Ромм. Было это в 1967 году, когда Шостакович, переживший и годы травли, и вынужденное вступление в партию, был уже признанным гением и корифеем советской музыки. Раневская ужасно стеснялась, чувствуя себя неловко рядом с таким великим человеком, и решилась только сказать ему, что ее потряс его восьмой квартет. На следующий день Шостакович прислал ей пластинки с записями всех своих квартетов. А она записала в дневнике:
«Маленький, величественный, простой, скорбный.
Ужасно понравился.
Скромный, знает ли, что он – гений?
Нет, наверное».
Снова они встретились в больнице, куда Раневскую положили с диабетом. Разговорились, нашли общие интересы и постепенно подружились. Беседовали о музыке, о Пушкине, вспоминали войну… Раневская потом написала: «…Я рассказала ему, как мы с Ахматовой слушали знаменитую «Ленинградку» в Ташкенте, в эвакуации, как дрожали обе, слушая его гениальную музыку. В ней было все: было время наше, время войны, бед, горя. Мы плакали…»
В ноябре 1941 года из осажденного Ленинграда в Ташкент эвакуировалась Анна Ахматова.
Спустя много лет Раневская писала: «В первый раз, придя к ней в Ташкенте, я застала ее сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.
– Я буду вашей madame Lambaille, пока мне не отрубили голову – истоплю вам печку.
– У меня нет дров, – сказала она весело.
– Я их украду.
– Если вам это удастся – будет мило».
Раневская Ахматову обожала. Об их дружбе, расцветшей в этот «ташкентский период», в ее дневниках написано множество страниц. Кажется, ни о чем больше она не готова была говорить так много и с таким воодушевлением. «Я все время о ней думаю, вспоминаю, тоскую… Мы гуляли по Ташкенту всегда без денег… На базаре любовались виноградом, персиками, – писала она после смерти Ахматовой. – Когда мы возвращались домой, по дороге встретили солдат, они пели солдатские песни. Она остановилась, долго смотрела им вслед и сказала: „Как я была бы счастлива, если бы солдаты пели мою песню“».
«Именно в Ташкенте я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта», – написала Ахматова в мае 1944 года, вернувшись в Ленинград.
