Мир Стива не был похож на мой. Он представлял собой смесь из творчества Боба Дилана и Джона Леннона, произведений Шекспира, науки, математики и отличных от тех, с которыми была знакома я, видов психологии. Меня же увлекали научная фантастика и магический реализм. Я внимательно изучала яркие сцены парящих людей, свадеб, поселений, раввинов и животных на картинах Шагала. Мне нравился глубокий золотой резонанс и житейский социальный реализм работ Рембрандта и эмоциональная честность, отображенная в российской живописи XIX века. Я слушала Джефферсона Старшипа, «Джетро Талл», Леонарда Коэна, Джони Митчелл, электрическую скрипку в оркестре Махавишну и – как и Стив – Джона Леннона.
Стив познакомил меня также с поэзией битников. Он изучал их творчество и их оригинальный стиль. В нем тоже пробивался свет того времени – ясная, стильная утонченность симпатичного шамана/поэта/компьютерного фаната. Это была тонкая проволока, которая вибрировала сквозь центр его существования, определенный ритм в его словах, юморе, идеях. Я уверена, что через Стива эстетика битников помогла сформировать будущее эстетики Apple.
Я уж точно была чистым, нетронутым созданием, когда мы начали наши отношения, но Стив посеял в моем сознании много идей, которые расширили его. Однажды он поделился со мной мнением, что Шекспир не сам был таким гениальным, а что его кто-то просветил. Просветил? Употреблять это восточное по происхождению слово по отношению к западноевропейскому литературному гению? Я засмеялась, так как эта идея показалась мне несуразной. Но Стив верил, что все именно так. Некоторые из его идей прочно оседали в моем сознании и не уходили оттуда до тех пор, пока через много лет я не понимала, что он имел в виду. Сегодня я разделяю его позицию относительно Шекспира.
Идея просветления интересовала многих, сознательно или нет. Вся наша высшая школа была маленькой благодатной почвой, плодами которой являлись творческие студенты и учителя, многие из них стремились начать новую блестящую дискуссию, основанную на блестящих новых ценностях. Семь лет спустя после окончания старшей школы я разговаривала с журналистом Time Майклом Морицем, который сказал мне, что он брал интервью у учителей Хоумстеда и спрашивал их о Стиве и Возняке. Не согласовывая свои ответы друг с другом заранее, многие из преподавателей отмечали, что в период 1967–1974 годов наблюдался аномальный расцвет творчества, настоящий расцвет экспериментирования в ритме буги. И затем в один день без всякого предупреждения все исчезло. Закончилось. Пропало. Прекратило свое существование. По описанию Морица учителя были потрясены, спрашивая друг друга: «Что сейчас произошло? Куда все это делось?»
Мне кажется, что вся эта взрывоопасная культурная магма выродилась в холодную и пресную упорядоченную схему микроскопического компьютерного чипа – получился рациональный ответ на создание социальной сложности, организации, связей. Мир нуждался в переменах и более высоком уровне организации бытия. Он призывал не только к новой науке и технологии, но и к новым законам, чтобы совладать с ними, а также к новым типам искусства и музыки, чтобы их символизировать. На самом деле к новым типам всего, чтобы объединить новые уровни ответственности и любви. И мы были частью этого нового этапа.
В конце моего первого года обучения в старшей школе руководство Хоумстеда решило отремонтировать кампус и внести изменения в его внешний вид, которые, казалось, были направлены на то, чтобы подавить ту особую креативность, которую мы олицетворяли. Небольшие, покрытые травой участки один за другим заливались цементом. Как я сейчас вспоминаю, позже они были выкрашены в бледно-зеленый цвет. Во дворе установили прожекторное освещение. Вокруг всей территории кампуса возвели восьмифутовое ограждение. Год спустя после того, как я ушла из школы, шлакобетонные блоки были покрыты удушливой, желтоватой эмалью. Возможно, это делалось в интересах защиты и сокращения расходов, однако казалось, что школа была перепроектирована для контроля над учениками. Наше время пришло и ушло, а вместе с ним и уникальная культура. Теперь, однако, тридцать лет спустя, я должна признать, что школа выглядит чрезвычайно красиво. Вещи меняются. У нового поколения детей в Хоумстеде иные цели – вот что я вижу и чувствую. И эти дети также добрее и сердечнее, чем мы в свое время.
Оглядываясь сегодня в прошлое, я вспоминаю, как мы были со Стивом близки и как много времени проводили вместе. Как и все молодые пары, мы ходили в кино. Мы смотрели фильмы Франсуа Трюффо, Феллини, Чарли Чаплина, Вуди Аллена и других – картины о Бобе Дилане, Джоне Ленноне, Лени Брюсе, Вуди Гатри, все по настоянию Стива. Его романтическая натура особенно любила ленты Трюффо «Жюль и Джим» и Марселя Карне «Дети». И хотя я была очарована художественным языком этих фильмов, боюсь, что я не понимала всей глубины драматического действия. После просмотра обоих оставалось ужасное послевкусие опустошительной романтической потери, которая не была подвластна моему пониманию. Лишь много лет спустя, в 1988 году, когда я посмотрела «Загадку» Каспара Хаузера, я впервые в жизни действительно испытала истинную разрушительную силу собственных чувств в своей личной драме, в своей постановке. Выходя из кино после просмотра этого фильма, я ощутила, словно иду по дну океана. Я думаю, что Стив испытывал похожие чувства. К сожалению, это не единственный случай, когда я полностью понимала чувства Стива лишь долгое время спустя.
То, какое влияние на Стива может оказать отдельный фильм, стало мне понятно после того, как однажды ночью мы пошли в кинотеатр Camera One в Сан-Хосе. Показывали документальную ленту 1967 года «Не смотри назад», посвященную Бобу Дилану, и я помню, что в один момент я переключила свое внимание с фильма на Стива, поскольку его энергия чувствовалась настолько сильно, что мне казалось, будто через мое тело проходит высокий заряд электричества. Основной идеей фильма было сравнение Дилана с другим современным певцом в стиле фолк, Донованом. Ассоциируя себя, как и Стив, с музыкальным превосходством и успехом Дилана, я видела, как близко к сердцу он принимал победу в этом соревновании. Я осознала это, увидев, как его помрачневшее, обуреваемое злостью лицо выражало безжалостное презрение к «менее талантливому» Доновану. Это произвело на меня неизгладимое впечатление.
В Хоумстеде в 70-е годы учились люди разного типа. Среди них были музыканты и актеры, неглупые люди и любители покурить травку. Фотографы. Подростки, изучающие английскую литературу и увлекающиеся различными видами искусства. Среди них были те, кого, как и меня, интересовало высокое искусство, а также аниматоры и специалисты по керамике. В Хоумстеде имелись, конечно, свои ученые и ботаники, а также группа парней, разъезжавших на мотоциклах и носивших кожаные куртки «Харлей-Дэвидсон». Но мы звали их «крутые милахи», потому что они были очень хорошими парнями. Там также имелись дети, бывшие сами собой. Их тяжело причислить к какой-либо группе.
