Ничто не было забыто. Осталось великолепное свидетельство об орудиях производства того времени, производственных операциях, труде мужчин и женщин. Это и дань уважения работникам и работницам.
Над сим замечательным произведением Исаак ван Сваненбурх трудился с 1594 по 1612 год. Но Исаак не был Питером Брейгелем, и, так же как офицеры из лейденских тиров не вошли в историю искусства, ткачи из «Дома саржи» остались лишь ценным свидетельством для истории ткачества. И не более. Итак, Лейден выбрал искусство, посвященное труженику и гражданину, и следовал данному направлению с таким постоянством, подобного которому не встречалось более нигде.
Это было свойственно городу, ставшему первым свободным городом Нидерландов, это было свойственно на первых порах всей голландской демократии. Мы еще увидим, как Рембрандт в Амстердаме напишет роту ополченцев – тот же сюжет, что и у Йориса ван Схутена, хотя на его картине будет изображена беспорядочная разношерстная толпа, рассыпавшаяся по площади. Как Исаак в Лейдене, Рембрандт напишет текстильщиков Амстердама. Но это будут горожане в бархатной тиши конторы, справляющиеся с бухгалтерскими книгами, принимающие решения за столом, покрытым сукном. И это будет в другие времена. Рембрандт идет по городу. Он поднимается обратно к дому вдоль каналов, проходит по мостикам. По одной из легенд, этих мостиков 145, и они соединяют между собой 50 островков древнего болота. В этот вечер он не торопится и идет по бывшей крепостной стене за Ботаническим садом и Университетом. В его мыслях возникают, перекрывая и сменяя друг друга, картины величия XVI века и прилежания мастеров прошлого. О чем он думает? Считает ли он живописца из «Дома саржи» современным художником?
Ван Сваненбурх и ван Схутен – признанные лейденские знаменитости. Но в городе работают и другие художники. Они путешествовали и теперь вернулись: пейзажист Ян ван Гойен, который девятнадцати лет уехал во Францию, побывал в Харлеме, а затем вернулся в родной город. В двадцать четыре он снова уехал в Харлем. Неужели в Лейдене так трудно быть художником? Может быть, власти слишком авторитарны, а почитатели редки? Жак де Гейн, гравер, друг Гроция, пожил на родине несколько лет, а затем уехал в Гаагу, в город принца и двора.
Зато Давид Бальи, лейденский ученик Жака де Гейна, исколесив Германию, Венецию и пожив в Риме, вернулся в Лейден. Бальи писал портреты и натюрморты с черепами, напоминающими о суетности нашего грешного мира. Это был искусный, образованный художник, любивший уснащать свои натюрморты символикой и даже ссылками на картины современников – например Хальса.
Заметим: голландские художники не сидели на месте. Они путешествовали в поисках новых знаний, образования или клиентуры. Они знали Италию так же хорошо, как французы и испанцы, часто переезжали в Англию. Неверно считать, будто они замыкались в собственной стране. И хотя в Республике в XVII веке за экономическими потрясениями последовали политические, это не мешало путешествиям. В интеллектуальном плане Голландия никогда не замыкалась в себе. Совсем наоборот. Она ввозила и вывозила людей и идеи так же, как товары. Голландская живопись «золотого века» носила гораздо более интернациональный характер, чем может показаться. Но только в большей или меньшей степени, в зависимости от жанра и города. Любопытно, что, хотя Лейденский университет стал межнациональным интеллектуальным центром, искусство в этом городе словно находилось в загоне. Рембрандт и Ливенс, две восходящие звезды, которых почитатели живописи откроют к 1630 году, не останутся в родном городе. Они уедут работать в другие места. Только поколение Яна Стена (1626), Габриэля Метсю (1635), Франса Миериса (1635) обеспечит преемственность местной школы – школы, которая безупречно изображала уютные бюргерские домики и собрания сообществ в трактирах и зачинателем которой был их старший товарищ Герард Доу. Эту школу ждал полнейший успех. Она показывала ультраголландскую Голландию при помощи техники, в которой неотличимые глазом мазки образовывали единую гладкую поверхность: голландский медик, разглядывающий голландскую мочу голландской больной перед столом, покрытым сукном, стал ее эталоном.
Возможно, что в четырнадцать лет Рембрандту нравились картины Исаака ван Сваненбурха, изображавшие работников и превозносившие прекрасные текстильные ремесла. Мастер умер в 1614 году. Но его авторитет, очевидно, был еще очень велик, раз мельник предпочел обратиться к сыну мастера, Якобу Исааксу, а не к кому-либо другому, с просьбой взять Рембрандта себе в ученики. На самом деле у сына было мало общего с отцом, и, вероятно, Хармен выбрал его просто ради преемственности, которую тот должен был обеспечить. Профессия художника – не ремесло мельника, оно не передается от отца к сыну.
О Якобе известно, что он писал портреты, виды городов и фантастические сцены. Он долгое время прожил в Италии, сначала в Венеции, потом в Неаполе, где работал с 1600 по 1617 год и где ему пришлось давать объяснения в суде инквизиции по поводу весьма подозрительного хоровода ведьм на шабаше. Редкие полотна художника, которые ныне можно увидеть в музеях Данцига, Лейдена, Копенгагена, Аугсбурга, представляют его живописцем фантасмагорий: это наследник Иеронима Босха. В итальянском Возрождении ему нравилась тайна, такая, какой ее писал в Венеции Джиованни Беллини, во Флоренции – Боттичелли, та, что пронизывает эстампы Марка-Антонио Раймонди и Филиппа Галле.
Вот Хармен и Рембрандт бок о бок идут по Главной улице – Брестраат. Отец собирается представить сына мастеру, согласившемуся обучать его живописи. Нелтье попросила перед уходом пригладить волосы расческой – вечно он ходит растрепанным. Квадратное лицо, приплюснутый нос, карие глаза с голубыми белками под низким лбом – у него вид упрямого мальчишки. Кисти рук и ступни слишком велики для еще худосочной детской фигурки. Это молчун, который порой – как, например, вчера – может вспылить и затеять драку в Латинской школе. Он идет, размахивая руками. «Успокойся, – приструнила его Нелтье, – веди себя прилично! Ты должен произвести хорошее впечатление». Несмотря на свою внешнюю неотесанность, мужиковатость, он был умен и всегда все схватывал на лету. Родители были разочарованы тем, что он отказался от обучения в Университете. Это открыло бы ему дорогу для любой карьеры, даже политической. Ну что ж, он станет художником, как другие стали сапожниками или булочниками.
Между Харменом и мастером все было заранее оговорено, но тем не менее важно, чтобы первая встреча прошла успешно. Дверь открыла супруга мастера, меврау Маргарита. Она итальянка и говорит по-голландски с забавным акцентом. Мейнхер Якоб Исааксзон ожидал их в рабочей комнате. Хармен представил ему Рембрандта. Художник говорил об Италии, где живут самые великие мастера. Рембрандт разглядывал картину на мольберте. Разверстая пасть ада, химеры, пышущее пламя. Он уже видел все это у Луки Лейденского. Якоб дорисовывал ладью, парящую между сводами преисподней. На ладье тысячи грешников. Рембрандт вздрогнул. На самом верху картины, на небе – не Христос и не Бог-Отец, нет: Юпитер и Юнона, оба полуголые. Этот человек пишет не христианский ад. Он изображает ад античный.
