Я проследовал за гуляющими до самого лагеря, меня узнали несколько товарищей. Один из них представил меня как сестру, и преподаватель ухаживал за мной всю вторую половину дня. Я считал себя изумительным актером, не думая о том, к каким двусмысленным толкам это может привести.
На следующий день в столовой ко мне подошел главный воспитатель:
— Маре, мне сказали, что вы вчера ходили в лагерь Лож, переодевшись женщиной?
— Да, господин надзиратель, ну и что?
— Это возмутительно.
— В четверг я могу заниматься, чем хочу, это вас не касается.
— Вас выгонят.
— Ну что ж, в таком случае меня выгонят не без причины.
«Чудовище» ликовало. Был июнь. Стояла сильная жара, такая, что гудронное покрытие двора плавилось. Я набрал побольше гудрона, скатал шар, незаметно пронес его в коллеж и заткнул все замочные скважины в классах.
Два часа. Обеденный перерыв окончен. Никто не мог войти в классы. Все ученики стояли под дверью. Еще я набрал больших камней и разбил ими девятнадцать оконных стекол. Я был уверен, что меня выгонят. И я не стал ждать. Я ушел сам.
За воротами коллежа я осознал, что натворил. Что скажет мать? Только бы она ничего не узнала.
На следующий день я ушел из дома, как обычно. Дождался почтальона.
— Есть для нас письма? — спросил я безразличным тоном.
Почтальон передал мне несколько конвертов. На одном стоял штамп коллежа. Я положил остальные письма в ящик и вскрыл конверт. Директор коллежа выражал сожаление, что вынужден меня исключить. Я разорвал письмо.
Целый месяц я жил в трамваях, поездах, на вокзалах, на улицах, в Сен-Жерменском парке. Бывало, что, не слезая, я ездил по маршруту Сен-Жермен — Париж, Париж — Сен-Жермен.
На каникулы мать увезла меня в Туке. Я дал себе слово во всем ей признаться. Наступал вечер, но я ничего не говорил. Каждый прошедший день приближал момент возвращения в школу. Я терзался.
Однажды мать получила письмо и, прочитав его, упала в обморок. Я решил, что она мертва. Поведение мое было глупым и бесполезным. Плача, я целовал ее, но мне даже в голову не приходило позвать врача. Мать пришла в себя и сказала:
— Нужно возвращаться в Париж. Жак стащил у меня тридцать две тысячи франков.
Мы вернулись в Шату.
Вскоре мать пришла в Сен-Жерменский коллеж, как она это делала каждый год, чтобы заплатить за учебу.
— Но, мадам, ваш сын уже не учится в нашем коллеже.
В качестве наказания меня поместили на год в религиозную школу Сен-Никола в Бюзанвале, считавшуюся заведением строгих правил.
Здесь я нашел дружбу, понимание, почувствовал вкус к учебе. Снобизм здесь — я называю его так только потому, что ставлю в противоположность снобизму Сен-Жермена, — состоял в том, чтобы стать первым в классе и быть серьезным.
Меня приняли в Общину святой Девы. Я прислуживал во время мессы. Я молился за мать, прося прощения у Бога за то, что любил ее больше, чем его. Я превратился в добросовестного ученика, хотя давалось мне это нелегко, поэтому я так и не стал первым в классе.
В субботу вечером тетя Жозефина приходила за мной. Я с радостью возвращался в наш дом в Шату. Целую неделю я не был в объятиях матери. Излияниям не было конца. Хотя мне уже исполнилось пятнадцать лет, с ней я вел себя как маленький ребенок. Анри ласково посмеивался. Сам он старался казаться мужчиной. Говорили о его скором уходе в армию. Он хотел уехать до призыва и попасть в Рур, еще занятый нашими войсками. Он туда попал, увы!
Через полгода военной службы он так затосковал, что решил вернуться во Францию. С несколькими товарищами они «взяли напрокат» машину. Беглецы потерпели аварию достаточно далеко от лагеря, чтобы их можно было считать дезертирами и арестовать за кражу машины. Родственникам удалось достать медицинские справки, свидетельствующие, что брат действительно болен. Это спасло его от военной тюрьмы, но пережитые неприятные события вызвали новый припадок. Его уволили из армии.
Он вернулся в Шату совершенно растерянный, тетя и мать преданно ухаживали за ним. Он стал торговцем автомобилями у концессионера фирмы «Пежо» на площади Клиши. На углу улицы Клиши стоял газетный киоск. Продавщица была замужем, молодая, довольно привлекательная — Анри влюбился в нее. Любовь доказывается подарками... Поскольку Розали снова путешествовала, ее платья, шарфы, сумки, меха перекочевывали на площадь Клиши! Нужно было развлекать хорошенькую продавщицу, улетучивались и деньги из тетиной сумки.
Конечно, от меня попытались это скрыть. Но когда Анри возвращался, упреки были столь бурными, что я все слышал. Уже тогда я считал, что во имя любви можно совершить любой поступок. Я даже нарисовал гуашью две картинки цветов и подарил их брату для его возлюбленной. Я надеялся, что это ограничит пропажи. Мне было очень трудно извинять Анри за то, что он воровал прекрасные наряды Золушки.
Мать написала мне. Как всегда во время ее поездок, я должен был отдавать свои ответы бабушкам, а они отправляли их по почте. Таким образом, мои субботы и воскресенья были пусты, и я почти с радостью возвращался в Бюзанваль.
Розали попросила меня сделать обложки нотных тетрадей для одной монашки, ее подруги. Я проводил воскресенья, вооружившись кисточками и красками. Работая для матери, я чувствовал себя ближе к ней.
После окончания учебного года, как мне обещала Розали, меня забрали из Сен-Никола. Я так и не посмел сказать, что переменил мнение, что хотел бы продолжать учебу. Мне исполнилось шестнадцать лет. Пришло время зарабатывать на жизнь.
«Актер! Мы подумаем над этим, когда вернется твоя мать». Меня устроили учеником к мелкому производителю радиоприемников, затем на завод Пате в Шату. Моя работа состояла в том, чтобы целый день калибровать магниты. Я отдавал заработанные деньги тете, кроме тех, которые получал за сверхурочные часы. Эти деньги шли на мои карманные расходы. Чтобы иметь больше карманных денег, я нанимался кадди[8]. Меня унижало, когда мне давали на чай, но, поскольку давали по пятнадцать или двадцать франков, я подавлял свою гордыню — недостаток, от которого я еще не избавился.
Мне не нравилась работа на заводе. Тетя сказала:
— Ты хочешь сниматься в кино, увлекаешься живописью; я нашла тебе место ученика у фотографа в Везине.
Работая фотографом, я проявлял, печатал, ретушировал. Удачей было то, что хозяин занимался живописью. Это была очень плохая живопись. Тем не менее некоторым профессиональным навыкам он меня научил.
Мать вернулась из путешествия. Между ней и моим братом произошла довольно тягостная сцена. Она попросила его больше никогда не появляться в нашем доме. Что касается меня, то я считал, что с ее возвращением все изменится. Ничего подобного. Ей очень понравилось, что я занимаюсь фотографией, и она нашла мне новое место у Анри Манюэля, поборника «расплывчатого изображения». Как и другие родственники, Розали не хотела, чтобы я был актером.
