«Хотите узнать последние цены на пушечное мясо? — обращалась к своим читателям «Немецкая хроника» в марте 1776 года. — Ландграф Гессен Кассельский ежегодно получает 450 тысяч талеров за 12 тысяч бравых гессенцев, большинство которых сложит голову в Америке. Герцог Брауншвейгский получает 85 тысяч талеров за 3 954 пехотинца и 360 кавалеристов, и, несомненно, лишь немногие из них увидят снова свою родину… Вот прекрасный текст для проповеди патриотам, сердце которых не может оставаться спокойным, когда их соотечественники… отправляются, как скот на бойню, в чужие страны…»
Или еще одна, маленькая, всего в несколько слов, заметка на ту же тему, озаглавленная «Слух»:
«Говорят, что герцог Вюртембергский продает Англии еще три тысячи солдат, и в этом будто бы причина его нынешнего пребывания в Лондоне!!!»
Живо откликалась газета на народные движения за пределами Германии — волнения во Франции, предшествовавшие революции, восстания крестьян против крепостного права в Богемии (Чехия) в 1775 году.
Из «Немецкой хроники» мог знать Шиллер и о крупнейшем восстании против крепостного гнета в России, руководимом Пугачевым.
Сочувствием к русскому мятежнику проникнуто описание в «Немецкой хронике» казни Пугачева.
«О казни мятежника Пугачева читаешь с ужасом. Его взвели на помост, окрашенный в черный цвет. Какое зрелище для нашего воображения! Пугачев, прикованный к столбу, с восковой свечой в руке, рядом с ним два священника, а за ними его ангел смерти с двумя большими топорами, воткнутыми в деревянную плаху, которыми бунтовщик был затем четвертован. Сорок других были казнены одновременно с ним, и эта страшная процедура продолжалась почти целый день…»
Не однажды откликалась «Немецкая хроника» на события американской войны за независимость, с энтузиазмом встреченной передовой молодежью Германии. На два лагеря разделила эта война и воспитанников академии: нашлись сторонники англичан, но большинство восторгалось борьбой американского народа за свободу, бредило Вашингтоном и Франклином.
Нет, герцогу Карлу не удалось изолировать своих питомцев от жизни, от дыхания времени.
XVIII столетие вступало в последнюю треть своего существования, сгущались тучи, гроза народной ненависти к феодально-абсолютистскому строю приближалась и по сю сторону океана.
В Германии эта предгрозовая атмосфера ощутима была прежде всего и сильней всего в литературе. В произведениях «штюрмеров», или «бурных гениев», как называли себя представители «бури и натиска», критике подвергались все прогнившие устои, на которых кое-как еще держалась, доживая последние сроки, «Священная Римская империя».
В «Эмилии Галотти», трагедии великого немецкого просветителя Готхольда Эфраима Лессинга, перед читающей публикой предстала фигура феодального князя, распутника и капризного деспота; жизнь любого из его подданных висит на кончике его пера:
«Принц. Что еще? Что-нибудь подписать?
Камило Рота (один из советников принца). Нужно подписать смертный приговор.
Принц. Весьма охотно!.. Давайте сюда! Быстрей!
Камило Рота (в изумлении уставился на принца). Смертный приговор, я сказал.
Принц. Отлично слышу. Я бы успел уже это сделать. Я спешу…»
«Эмилия Галотти» была опубликована в 1772 году. Должно быть, вскоре среди восторженных читателей драмы оказался и воспитанник Фридрих Шиллер.
«Все свое время, включая часы прогулок, Шиллер посвящал литературе», — вспоминает В. Петерсен.
Удивительно своеобразно было литературное движение «буря и натиск», возглавленное в начале семидесятых годов юным Иоганном Вольфгангом Гете. Оно объединяло писателей, в большинстве своем выходцев из демократических слоев общества, молодых и годами и опытом, горячих, нетерпеливых. Многие из них с саблями и пистолетами в руках охотно бросились бы на штурм княжеских замков, но задавленный непосильным гнетом немецкий народ не созрел еще в то время для борьбы.
«…Нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений, — писал впоследствии об этой эпохе Фридрих Энгельс. — И только отечественная литература подавала надежду на лучшее будущее» [3].
«Штюрмеры» оставались полководцами без армии.
Не имея возможности опрокинуть законы феодального общества, они ожесточенно ниспровергали все нормы его искусства и литературы.
Высшие классы считали признаком хорошего тона во всем подражать французам. «Штюрмеры» увлечены национальной историей, родным языком, народным творчеством…
Холодным размеренным французским трагедиям, которые из Версаля перекочевали в немецкие придворные театры, они противопоставляют шекспировские страсти.
Они проповедуют свободу чувства, восходящую к Руссо, культ природы…
Они вводят в литературу героя-мятежника, которому тесно в рамках существующих порядков, и он бросает вызов законам, мирозданию, самому богу. Такого героя они ищут в творчестве всех времен и народов: древнеримский республиканец Брут, швейцарский патриот Вильгельм Телль, легендарный Арминий — предводитель херусков. Их вдохновляет образ мифического титана-богоборца Прометея, их увлекает легендарный средневековый чернокнижник доктор Фауст, неутомимый, неудовлетворенный, вечно жаждущий новых открытий и свершений, как сама человеческая мысль…
Одним из любимых произведений воспитанников академии становится драма молодого Гете, в те годы студента Страсбургского университета, — «Гец фон Берлихинген с железной рукой», прогремевшая по всей Германии.
Как и большинство молодых немецких патриотов тех лет, Шиллер воодушевлен образом мужественного рыцаря-мятежника, участника Крестьянской войны. Как и они, повторяет про себя маленький узник герцогской академии слова вольнолюбца Геца: «Свобода! Свобода!» — и относит к своему времени предсмертное пророчество рыцаря: «Негодяи будут править хитростью, а честный попадется в их сети…»
Мог ли Шиллер остаться в стороне от всеобщего энтузиазма, который был вызван и следующим созданием Гете, романом «Страдания юного Вертера»! Неслыханный мировой успех выпал на долю этой маленькой книжки. За рассказом о личной драме современники справедливо увидели здесь критику строя, при котором нет места в жизни простому честному юноше, умом и сердцем бесконечно возвышающемуся над уровнем дворянского общества.
Трагическим вызовом миру сословного неравенства прозвучал в Германии отрочества и юности Шиллера выстрел Вертера.
Для части немецкой интеллигенции увлечение этим романом стало настоящим культом. В дом Гете стекались поклонники со всех концов страны, смущая эксцентрическими выходками родителей поэта. Голубой фрак и желтый жилет Вертера сделались модной одеждой, и молодые горемыки с томиком «Вертера» в руках пытались при помощи пистолета найти выход из жизненных неурядиц.
