— Не могу судить, «заведенное» ли состояние лежало в основе оскорбительного поведения Ельцина по отношению к Горбачеву, или годами копившаяся обида прорвалась наружу, а может, упоение победителя было бы неполным без глумления над «раненым» Горбачевым, факт остается фактом: Ельцин публично унижал Михаила Сергеевича. Помните, когда Горбачев после Фороса выступал с трибуны, Ельцин грубо навис над ним с листом бумаги, чуть ли не приказал: «Прочтите там!»?
— Не гордости же не хватило Горбачеву?
— Конечно, нет. Но в таких трудных ситуациях надо или сражаться (даже если нет уверенности в победе), или — уходить, понимая, что соотношение сил не в твою пользу.
— В конце концов Михаил Сергеевич и ушел.
— Его «ушли». Это другое. Ельцин больше всего мечтал сбросить Горбачева и взять все в свои руки. Уверен: будь Борис Николаевич Генеральным секретарем, КПСС уцелела бы. Ельцина интересовала только власть. Смешно, какого демократа из него сделали…
А насчет конкретных планов поездки в Белоруссию я не был в курсе. О замысле Ельцина знал крайне ограниченный круг: Бурбулис, Шахрай, Гайдар… Если бы информация распространилась, Борис Николаевич не сумел бы выехать даже за пределы Москвы. Так что степень секретности была высочайшей. Для глав других советских республик события в Пуще стали шоком. Нарсултан Назарбаев рассказывал мне, что перед поездкой Ельцин объяснил ему: цель визита в Белоруссию — привезти в Москву Кравчука и Шушкевича для подписания договора о сохранении общего государства. Между прочим, Назарбаев далеко не сразу поддержал Ельцина. Это еще одно подтверждение того, что у Горбачева существовал шанс побороться.
— На кого опирался президент СССР в драматические для него четыре месяца — от августовского путча до предновогоднего отречения от власти?
— Безусловно, Горбачев не был в одиночестве.
Вокруг него оставалось немало людей. Окружение Михаила Сергеевича составляли и преданные ему помощники. Опирался ли он на них? Наверное, в чем-то опирался. Но главным образом, мне кажется, нуждался во взгляде на происходящее, мнении Раисы Максимовны.
— Присущая Горбачеву толерантность, очевидно, несколько смягчила боль от предательства окружения, сыграла роль пусть слабенькой, но анастезии. Однако исход с корабля Горбачева был крутым! Словно иллюстрируя слова писателя Юрия Давыдова, что двадцатый век — век Иуды.
— Путч стал яркой иллюстрацией отступничества. Мало того что ближайшие сподвижники президента предали его, они еще умудрились бросить на него тень, мутно намекая, что Горбачев в некотором роде соучастник ГКЧП. Ни на минуту в это не верю. Хотя бы потому, что 21 августа в Форосе при мне Михаил Сергеевич, употребляя матерные слова, поставил точку в своих отношениях с давним студенческим другом Анатолием Лукьяновым, примчавшимся в Крым: «Как ты мог меня предать? Почему не созвал Верховный Совет СССР? Или не встал рядом с Ельциным на танк? Иди за дверь и жди своей участи. Тебе скажут, с кем полетишь в Москву».
Вместе с тем не могу согласиться, что оставшиеся соратники после путча начали бесстыдно разбегаться от Горбачева, цепляясь за набирающего силу Ельцина.
Отход от президента СССР был в первую очередь вызван разочарованием в нем. Немногие переметнулись к Ельцину. Большинство уходили в никуда, покидали Михаила Сергеевича, перестав видеть в нем прежнего лидера.
Впрочем, к образовавшейся вокруг Горбачева пустоте он и сам приложил руку. Нельзя сказать, что Михаил Сергеевич не дорожил людьми, но от ряда ключевых членов команды почему-то шаг за шагом отдалялся. Так было с Егором Кузьмичом Лигачевым, которого генсек сам привел в Политбюро. И с Николаем Ивановичем Рыжковым. И с Александром Николаевичем Яковлевым, долгие годы бывшим правой рукой Горбачева. Не Яковлев отвернулся от президента СССР — Горбачев отошел от него. Почему? Бездонный вопрос. Так же Горбачев отошел от Шеварднадзе. А ведь они были очень близки. Многие вопросы решали только вдвоем. Возьмите вывод войск из Германии. По этому поводу президент с одним Эдуардом Амвросиевичем советовался. Ну, еще Крючкова привлекали. И вдруг — отчуждение, Шеварднадзе подает в отставку.
Манера Горбачева как бы удалять человека из поля своего зрения порой озадачивала. В августе 1991 года я отдыхал s санатории «Южный», в нескольких километрах от президентской дачи в Форосе, За две недели Михаил Сергеевич мне ни разу не позвонил, хотя регулярно общался по телефону с жившими в том же санатории Рафиком Нишановым, Петром Лучинским, Борисом Пуго… До сих пор не нахожу этому объяснения. Но не стоит искать глубинные мотивы там, где их не было, или чувствовать себя обиженным. Просто в тот момент, очевидно, я был Горбачеву не нужен.
— Минует несколько дней, и, экстренно вылетев в Москву, из членов Совета безопасности только вы с Бакатиным 20 августа по каналам «ИНТЕРФАКСа» и по «Эху Москвы» сделаете заявление, назвав введение чрезвычайного положения антиконституционным, потребовав вывести танки с улиц Москвы, гарантировать личную безопасность Горбачева, дать ему возможность незамедлительно выступить публично. Фактически вы оставались одним из немногих осколков прежней команды, которому Горбачев мог доверять. Он советовался с вами в декабре, что предпринять, решиться ли на отставку?
— Нет. Тем не менее считаю, что в его уходе мы все виноваты: и Яковлев, и Шеварднадзе, и я… Еще раньше, когда Горбачев стал отходить в сторону, раскидывать в Политбюро толковых людей, типа Воротникова, и назначать фигуры незначительные, ненадежные, мелкие, мы должны были вмешаться, действовать активнее, не позволить президенту оказаться в изоляции.
— Вопреки расхожему представлению, будто Михаил Сергеевич не являлся хорошим психологом, он трезво оценивал, «кто is who» рядом с ним. Нам мрачно заметил: «Я видел, сколько „мурла" вокруг меня. И Ельцин — не худший из них». Кто-то считает нетребовательность Горбачева оборотной стороной его широты. Но вам, должно быть, не свойственна подобная философская снисходительность к людской ненадежности: мол, человек слаб, не стоит от него требовать невозможного? Вы в этом плане, подозреваем, максималист?
— Я не расцениваю как максимализм неготовность закрывать глаза на чьи-то неблаговидные поступки, на нежелание выступить против несправедливости под предлогом того, что служебное положение не позволяет действовать. Ни о какой снисходительности к таким человеческим слабостям для меня лично речь не идет. Слабость не болезнь, чтобы ею оправдывать подлость. А главное, коли ты слаб, не надо корчить из себя сильного, претендовать на позиции, от которых зависят судьбы многих людей и государства в целом.
— Иногда создается впечатление: многие ваши поступки продиктованы чувством собственного достоинства, что для политика в чем-то расточительство. Подумаешь, ответил Михаил Сергеевич в сердцах на ваше замечание по поводу проявляемой в январе 1991 года нерешительности: «Я чувствую, ты не вписываешься в механизм». Наутро вы подали в отставку, вызвав бурное возражение Горбачева: «И не помышляй об этом». Сразу после размолвки, подтверждая свое доверие, президент предложил избрать вас в Совет безопасности, а когда Верховный Совет неожиданно проголосовал против, стал настаивать на переголосовании. Тут вы подходите к микрофону и просите этого не делать. Мотив для тех, кто вас знает, прозрачен: «продавливать» — себя уронить. После все же состоявшегося успешного переголосования Сажи Умалатова прочувствованно назвала вас «единственным мужчиной в Верховном Совете». Только не знаем, входит ли она в разряд женщин, которым вы «стараетесь нравиться».
— Не входит. (Смеется.)
— Вообще-то нас интересует другое: совместима ли, на ваш взгляд, с политическими амбициями неготовность расстаться с самолюбием?
— Наверное, такая неготовность — мой минус. Настоящий политик должен уметь поступиться собственной гордостью, переступить через свое самолюбие. Причем это нужно не только ради карьеры. Часто — во имя дела. Но я вот не дотягиваю до этого. До такого высокого уровня. (Усмехается.)
