Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями

Сергей показал глазами на большую якорную лебедку:

— Посидим за ней? Не по счету выпускают…

До лебедки было пять шагов. Охранники не заметили, железная махина укрыла двух человек. Тут была подветренная сторона, еще теплей, еще чище морской воздух. Они стояли, опершись локтями на ограждение, и смотрели как бурлит вода, раскрученная винтами. Белая дорожка уходила назад, сужаясь и принимая окраску бескрайнего моря.

— Мы похожи на вербованных, — сказал Сергей. — Едем в дальние края. На казенный счет. Когда мы в последний раз ели? Вчера в полдень. А есть что-то не хочется. А вам?

— Забыл, когда ел. Все это из-за переживаний. Наверное, меня уже укачало. Подташнивает. Морская болезнь, что ли?

В гальюне они видели заключенных, которых буквально выворачивало. При пустых желудках это огромное мучение.

Сергея стошнило за борт неожиданно, он даже не успел испугаться. Николай Иванович сказал:

— Не смотри на воду. От этого еще хуже. Смотри вдаль, на небо, дыши глубже. Пройдет.

Словно пьяные — и от морской болезни, от голода, от этого чудного воздуха, пошли они в свою тюрьму, в свой четвертый круг ада. Навстречу им двигалась цепочка измученных людей, торопились наружу. Шел Иван Алексеевич, вел под руку слабого отца Бориса, у которого были какие-то безумные, ничего не видящие глаза., и,.

Из трюма выносило тяжелый запах блевотины: щ^аждый успел выйти со своей бедой на палубу. г

Разгородив часть досок и уплотнив заклки^ещшх, матросы опускали в трюмы длинные брезентовые рукава метрового диаметра. Хватились, когда десятка полтора больных и пожилых людей уже вынесли без сознания на палубу. По брезентовым рукавам в трюм с гудением понесся плотный морской воздух. Стало легче дышать. Явилась и раздача. Выбрасывали из мешков четыреста-граммовые куски хлеба и соленую кету, ведрами спускали вниз кипяченую воду. Конечно, боялись заразных болезней, повальных смертей. Колыме нужны рабочие руки, а не инвалиды.

Как прошли еще четыре дня плавания Сергей помнил плохо. Морскую болезнь он переживал тяжело. На бортовом железе то и дело охлаждал ладони и прикладывал их ко лбу, к сердцу. Испачканный ржавчиной, он выглядел уже краснокожим, возникшим из романов Фенимора Купера. Его теплая куртка из темно-синей сделалась черно-красной. Не доставало сил для разговора, тем более, для шуток. Еще хуже выглядел отец Борис. Больше он не выходил из трюма, лежал и тяжело, как выловленная рыба, дышал, изредка осеняя себя мелким крестом. Через день Николаю Ивановичу удалось уговорить пароходного фельдшера, и больного взяли в лазарет, набитый сверх меры.

Впереди по носу стала просматриваться туманно-синяя земля. Она не была плоской, она горбилась большими и малыми горами, за первыми где-то вдали проглянули другие горы, со снеговыми шапками на вершинах. Колыма открывалась издали, как суровый и холодный край. Вход в Тауйскую губу прикрывали два острова-Завьялова и Спафарьева. Так говорили матросы.

В эту огромную губу пароход входил ночью. В трюмах кто-то заметил, что притихла утомительная качка. Значит, уже не было тяжелой волны, пароход шел по спокойному заливу. Сильнее гудели машины, пароход пошел быстрее, нагоняя потерянные при погрузке часы. На мачты и надстройки обрушились стаи чаек, их крик отчетливее всего оповещал о скором конце пути.

На палубу не выпускали. Лишь изредка прорывались самые настойчивые. Вышел и Сергей, удивляясь своим непослушным ногам. В глаза бросился вход в округлую бухту. В конце бухты подымались дымы из труб, темное облако висело над дымящим городом. Вот он, Магадан…

Мягко стукнувшись бортом о причал, пароход затих, заглушил главную машину. Прогремели якорные цепи. На палубе живей забегали охранники:

— Не подыматься на палубу! С места не сходить! Не толпиться! Ждать приказа!

В забытые брезентовые трубы тянуло теперь не теплым духом Японского моря, а прохладным, по-осеннему жестковатым воздухом сурового моря Охотского.

Всё. Прибыли.

Разгружали по тысячам. Сверху — первая тысяча, их спускали на берег, строили и уводили. За ней тоже тысячу из второго трюма. Так что очередь до четвертого дошла лишь в конце третьего дня. Задержка дала возможность Виктору Павловичу и Сергею «вытащить» из судового лазарета несколько окрепшего отца Бориса. Когда стали разгружать их трюм, все пятеро снова были вместе. Сжились-свыклись за долгий путь. Позади осталось больше десяти тысяч километров, четверть земного экватора.

Пересыльный двор в самом Магадане представлял из себя целый городок больших бараков на четыреста мест в каждом. Здесь был и карантин: никто из магаданцев не хотел, чтобы завезли к ним холеру, тиф или какую-нибудь другую заразу.

День и ночь работала душевая с горячей водой. Выдали мыло, по рубахе и кальсонам, приказали постирать личную одежонку. И не ограничили временем: мойся вволю.

— В один узел, в один! — Черемных собрал всю одежду, обувь, связал веревкой и положил так, чтобы из душевой видеть общее добро. Догляд обязательный: среди новых прибывших уже вилась обслуга, прибиравшая все, что не разграбили на пересылке «Вторая речка».

С Сергея Морозова, испачканного пароходной ржавью, лилась красная вода. Он дважды намыливался, пока не обрел естественный цвет. Торопливо стирали брюки, пиджаки, другое верхнее, выжимали и так, сырьем, выносили. Никто этому не препятствовал.

На пороге душевой каждому выбрасывали шапку с меховыми ушами, теплые рукавицы, телогрейку, ватные штаны и портянки. В соседнем прилавке получали валенки и новенькие черные или белые полушубки армейского типа. Удивительная щедрость, за которую хотелось благодарить. Такая экипировка, кроме того, напоминала, что они на Севере, что вон там, за мелкими сопками, покрытыми лесом, уже белеют снежные вершины, что близко, совсем близко зима.

Нагруженные теплыми, добротными вещами, распаренные и словно заново родившиеся, заключенные шли в бараки второй зоны, еще полупустые, гулкие, занимали нары, стараясь оказаться ближе к печам. И блаженно ложились отдыхать. Все здесь после ужасного и долгого переезда казалось раем, все хвалили Берзина, который не очень обманывал, когда писал о Колыме в распрекрасных тонах. Выспавшись, с дрожью вспоминали долгую дорогу сюда. Вместо обеда всем прибывшим выдали по восемьсот граммов хлеба, по половинке соленой кеты и по горстке сахару. Кипяток в ведрах стоял у горевших печей.

Никто не командовал, не орал, казалось, что здесь и не лагерь вовсе, а сборный пункт рабочих, прибывших на серьезный золотой промысел.

Виктор Павлович Черемных, человек высокий и представитель-" ный, в новой одёже, вместе с Иваном Алексеевичем Супруновым ушли на разведку. Сергей, отец Борис и Николай Иванович Верховский остались сторожить сушившуюся на проволоке личную одежду. Уркачей в бараке было немного и они как-то притихли, растворились в массе людей, где преобладали интеллигенты, молчаливые сторожкие крестьяне и бывшие военные. Особняком расположились группы узбеков, туркмен и таджиков. Им оставили личную одежду — стеганые халаты и мохнатые папахи.