Ознакомительная версия.
Таковы были мои первые беглые впечатления от посольства и его обитателей.
— Ну, что ты хочешь от «товарищей», — говорил мне Красин в тот же день, когда мы остались с ним вдвоем и могли без свидетелей обменяться впечатлениями. — Что им гобелены, что им музейные комоды «булль»?! Им это нипочем, как нипочем и сама Россия…
— Но, знаешь ли, больно глядеть, — отвечал я.
— Конечно, что говорить, — соглашался Красин. — Только на этом не стоит останавливаться и крушить голову… Все это преходяще… Ничего не поделаешь — революция, война… Надо принимать вещи таковыми, каковы они есть… Будем со всем этим бороться…
В этот же первый день я со скорбным чувством возвратился к себе в отель. На душе было как-то смутно. Я видел, что предстоит тяжелая борьба со всеми этими сайрио, ничего не знающими, ничего не понимающими, которые торопились уже использовать свое положение для устройства самих себя, сообразно своему представлению о комфорте папуаса.
Таким образом началась моя служба в Берлине в советском посольстве.
С первого же дня моего прибытия в Берлин я вступил в дела, а через несколько дней переехал в здание посольства. В нижнем этаже посольства мне был отведен громадный роскошный кабинет с окнами на Унтер-ден-линден. Потом я узнал, что до меня этот кабинет занимали Якубович и Лоренц и что они были очень недовольны распоряжением Иоффе уступить мне его и ворчали, перебираясь в другое помещение. Отмечу тут же, чтобы уже не возвращаться к этому, что оба эти товарища очень неохотно мне подчинились, всячески уклоняясь от исполнения моих поручений и просьб и всегда стараясь найти этому какие-нибудь неотложные причины: то один из них или оба должны идти к прямому проводу для переговоров с Москвой, то у того или другого имеется срочное поручение от Иоффе или «личного секретаря посла…»
Оба они были совершенно незнакомы с рутиной ведения дел, учиться ничему не желали, предпочитая болтаться около прямого провода или бегать по разным малозначащим делам в министерство иностранных дел… Так что для меня сразу стало ясным, что на них мне не приходится много рассчитывать.
Как я отметил в первой главе, мое первоначальное ознакомление с состоянием дел посольства произвело на меня весьма неблагоприятное впечатление. Всюду царила анархия, которая все резче и резче выступала на вид по мере того, как я входил в дела. Отнюдь не желая вдаваться во все мелочи канцелярского быта, я все-таки должен остановиться на этом моменте, так как, в сущности, это явление было и остается до сих пор типичным для советского строя и объясняет, почему повсюду во всех советских учреждениях и в России, и за границей мы встречаем крайне разбухшие, совершенно не соответствующие истинной потребности, бюрократические аппараты: массы служащих, которые бестолково, не зная дела, суетятся и что-то работают, что-то путают, к ним в помощь для распутывания назначаются другие, которые тоже путают, и так до бесконечности…
Как оно и понятно, начав подробное ознакомление с делами, я прежде всего старался выяснить, что представляет собою касса, какие там, в конце концов, имеются порядки, вернее, беспорядки. На другой же день после моего первого посещения посольства я обратился к Иоффе с полушутливым вопросом, могу ли я, забыв о револьвере, о котором напомнил товарищ Сайрио, выяснить положение кассы и дать ему надлежащие указания…
— Смело, Георгий Александрович, — ответил Иоффе с улыбкой. — Я уже говорил с товарищем Сайрио, указал ему на то, что вы старый товарищ, и он согласился с тем, что вы имеете право знать, что делается в кассе.
— Да… это очень хорошо, Адольф Абрамович, — ответил я, — но, право, как-то странно, что приходится перед ним расшаркиваться для того, чтобы убедить его в том, что, казалось бы, не требует доказательств…
— Конечно, с непривычки это действительно странно, — согласился Иоффе, — но имейте в виду, что Сайрио латышский революционер из породы старых лесных братьев… Они все, конечно, немного диковаты… Надо, как верно сказал Леонид Борисович, применить к нему педагогические приемы…
После этого объяснения я пригласил к себе Сайрио. Хотя лицо его выражало все то же непреодолимое и тупое упрямство, но беседа с ним Иоффе, по-видимому, оказала на него некоторое влияние, и он держал себя менее самоуверенно. Я усадил его и обратился к нему с маленькой, элементарно построенной речью, в которой старался ему выяснить, чего я от него требую, как от товарища, занимающего столь ответственный в посольстве пост. Я говорил дипломатически, упирая на то, что такую должность и можно было доверить только такому старому и испытанному товарищу, как он, потому что, как, дескать, мне и говорил товарищ Иоффе, имеются всякие конспиративные расходы и пр. В результате он немного отмяк и сам предложил мне направиться к кассе.
Надо отметить, что Иоффе, чувствуя, что вообще советское посольство как-то непрочно сидит в Германии, что, в сущности, было верно, считал нужным иметь все денежные средства всегда под рукой, чтобы в случае чего можно было ими немедленно располагать. А потому он хранил все деньги в тяжелой стальной кассе, стоявшей в отдельной комнате в посольстве, не прибегая к банкам… Это обстоятельство вносило, чисто психологически, тоже известную путаницу, нервную спешность и пр. И не могло не влиять на Сайрио, вносило в него какое-то бивуачное настроение, настороженность и торопливость… Замечу кстати, что это ощущение непрочности владело всеми в посольстве. Ежедневно циркулировали всевозможные, неведомо кем распускаемые слухи, часто слышалось выражение: «Придется собирать чемоданы» и пр… Все себя чувствовали точно на какой-то станции, многие даже продолжали хранить свои вещи в чемоданах — не весте убо дне и часе…
Я сразу же поставил наши объяснения с Сайрио на почву известной незыблемости и трактовал все вопросы под углом организации дела на постоянно, а не в порядке какой-то паники, под углом «аллегро удирато»… Мне кажется, что мне удалось успокоить этого упрямого латыша, и он начал улыбаться. Когда же я после объяснения подошел к проверке порядка выдачи и приема кассой денег, то мне нетрудно было убедиться, что это был настоящий хаос.
— Ну, объясните мне, товарищ Сайрио, — сказал я, — как, по каким требованиям вы выплачиваете те или иные суммы?
Сайрио открыл кассу и обратил мое внимание на то, что кредитки хранятся обандероленные, так что, пояснил он, в случае чего можно в одну минуту сложить их в чемодан. В кассе находилось всего в разных валютах денег на три-четыре миллиона германских марок. Затем он предъявил мне и оправдательные документы… Это было собрание разного рода записок, набросанных наспех разными лицами. Приведу на память несколько текстов этих своеобразных «ордеров»: «Товарищу Сайрио. Выдайте подателю сего (ни имени лица получающего, ни причины выдачи, ни времени не указано) такую-то сумму. А. Иоффе»; «Товарищу Сайрио. Прошу отпустить с товарищем Таней (горничная посла) такую-то сумму. Личный секретарь посла М. Гиршфельд»; «Товарищ Сайрио, прошу принести мне тысячу марок. Мне очень нужно. Берта Иоффе (жена Иоффе)». Такого же рода записки попадались и за подписью обоих секретарей. Было тут много оплаченных счетов от разных шляпных и модных фирм, часто на очень солидные суммы, выписанных на имя М. М. Гиршфельд, жены Иоффе и других лиц, снабженных подписью: «Прошу товарища Сайрио уплатить. М. Гиршфельд… А. Иоффе… Б. Иоффе…» Были даже счета от манежа за столько-то часов тренировки, за столько-то часов за отпущенных лошадей на имя М. М. Гиршфельд (она училась верховой езде). Словом, было очевидно, что на посольскую кассу смотрели, как на свой личный кошелек, из которого можно брать безотчетно, сколько угодно… Разумеется, я ничего не сказал Сайрио, когда он, предъявив мне эти «документы», еще раз торжествующе подтвердил, что все у него в полном порядке. Да ведь по правде сказать, товарищ Сайрио, конечно, убогий и упрямый, но лично совершенно честный (как я в этом убедился вполне) и был, в сущности, прав: он платил все эти, часто весьма значительные, суммы по распоряжению своего начальства или вообще лиц, на то уполномоченных. И, само собою разумеется, все эти «документы» не носили никаких следов того, что они были проведены через бухгалтерию посольства…
Ознакомительная версия.
