Ознакомительная версия.
– А ты знаешь, что я эсер? – вдруг спросил Петр Степанович Краулевича, желая последнего озадачить.
– Врешь, папаша. Я тебе не поверил, и никто тебе не поверит, ибо ты разбираешься в политике, как свинья в апельсине, – смеясь, отвечал Краулевич.
– А я тебе скажу, – горячился Петр Степанович, – что из вашей советский власти ни черта не выйдет, потому что к вам присосалось много разной сволочи! Ваша ЧК вся из бандитов, председатель уисполкома – выскочка, заведующий земельным отделением – дурак!
– Ха-ха-ха… – заливался Краулевич. – По злобе, папаша, говоришь, по злобе… Ну, брось, а то кто-нибудь подслушает, то хохотать будет над твоими аргументами.
Так Петр Степанович говорил только с Краулевичем, а со случайными партийными говорил осторожно и всегда в приятную для коммунистов сторону при этом обязательно рассказывал, что и он сидел при белых в тюрьме за коммунизм. С некоторыми же партийцами Петр Степанович вел разговоры так, что с частью коммунистических положений соглашался, а с частью нет, поэтому у партийцев должно было составиться мнение, что, мол, парень, в сущности, полностью сочувствует, но только имеет на плечах голову и относится к явлениям критически.
Совершенно иным был разговор у Петра Степановича со старым приятелем Жгутиком. Тут уже о чем только они ни говорили! Критиковали, ругали, возмущались, злились, подсмеивались… Попадало бедным коммунистам в разговорах Петра Степановича со Жгутиком Иваном Григорьевичем. Но Иван Григорьевич критиковал коммунистов сознательно, ибо он в немецкую войну дослужился до капитана, состоял, чуть ли не в чине полковника, в одной из военных частей Симона Петлюры. Что же касается Петра Степановича, то он критиковал больше по привычке критиковать, а может быть потому, что он сжился со старым бытом, привык видеть в городе солидного исправника, артиллерийских офицеров, чиновника с двумя кокардами на фуражке и с петлицами на сюртуках. Петру Степановичу были дороги формы в гимназиях, реальных школах, нравились чинно стоящие городовые возле почты и булочной, ласкал взгляд автомобиль председателя земской управы, бешено проносившийся по харьковской улице с деловым председателем, и чем-то приятным остались в памяти парады возле собора в табельные дни, когда командир батареи и воинский начальник под звуки духового оркестра произносили речи.
А как приятны были все ночные балы в женской гимназии, когда в зале с левой стороны стояли гимназистки, а справа – реалисты! Входит начальник гимназии и все гимназистки, в белых передничках, с чистенькими бантиками в волосах, как одна сделают книксен… Бог ты мой, что это была за картина! Как будто ветром подули, и гимназистки заколебались, шевельнулись и замерли. Реалисты косят, во время всенощной, глаза в сторону гимназисток, и у каждого реалистика, начиная с третьего класса, есть своя, за кем он ухаживает, с кем он сегодня будет вечером, после всенощной шагать по тротуарам в паре! Ах, как это прекрасно! А приятный разговор о разных разностях: об атомах, о бытии, о душе… Петр Степанович привык к кинематографу «Чары», привык к народному дому, где любители устраивали «малороссийские спектакли», а антракты такие длинные и приятные, что, сидя в парке с Соней Балаконовой или с Тамарой Тулгузиной, вдоволь наговоришься о Базарове, о нигилизме, о Лизе Калитиной; можно рассказать пару стихов из «Евгения Онегина», упомянуть о прекрасных римлянах из «Камо грядеши», да мало ли было приятных разговоров!
Петр Степанович, собственно, против революции ничего не имел бы, но чтобы эта революция не нарушила того, к чему так привык Петр Степанович. Ну, провели бы там реформу какую-нибудь среди селянства, среди рабочих, но зачем же ломать эти прекрасные формы, уничтожать кокарды, погоны? Теперь, например, противно зайти в народный дом! В первых рядах сидят в шапках, одеты в черкасиновые пиджаки, с вульгарными мужицкими физиономиями, а среди них Маруська в красных брюках из ЧК! Бр… какая мерзость! Толи дело раньше: в первом ряду сидят нотариус с женой, исправник и два сына кадета, мать и дочь купца Топоркова с большими веерами, помощник исправника и многие другие приличные люди. В седьмом и восьмом рядах размещаются учителя, реалисты и гимназистки побогаче, а дальше и на галерке, между нами говоря, всякая шантрапа, позволяющая себе громко цмокать, когда целуются на сцене, и громко вызывать на bis, даже когда этого не надо.
Возможно, что Петр Степанович более снисходительно отнесся бы к коммунистам, если бы своевременно познакомился не только с Базаровым и Лизой Калитиной, но с той грязной ролью Третьего отделения, какую оно сыграло в свое время, со страданиями политзаключенных, с распутинщиной и вообще со всей той гадостью, что прикрывалась красивыми золотыми погонами, белыми гимназическими фартуками и всем тем, чем только прикрывалась гадость старого режима. Но он почему-то с этим не познакомился. Петр Степанович читал и такие книги, как «Записки из мертвого дома» Достоевского, но, если хотите, Петру Степановичу жизнь каторжников показалась чем-то романтичным, и самому хотелось посидеть, но посидеть не с катастрофическими последствиями, а как-то так… Ну, в общем, особенного в каторжной жизни Петр Степанович не нашел, кроме поэтического, романтического и немножко лирического. Читал Петр Степанович «Рассказ о семи повешенных», он тоже на него произвел хотя и сильное впечатление, но с другой стороны. Петр Степанович в этом рассказе больше интересовался не тем, за что их вешали, а как их вешали и что они перед этим делали. Петр Степанович был весь пропитан психологией каждого из преступников, восхищен гимнастикой по Мюллеру перед самой смертью и очень сочувствовал папаше и мамаше, считая их поступок – посещение сына, – легкомысленным. Читал еще Петр Степанович Глеба Успенского, но описание этих крестьян… Вообще Глеб Успенский писатель скучный! То ли дело – возьмешь, например, Толстого, раскроешь книжку и читаешь: «Князю Нехлюдову было девятнадцать лет, когда он из третьего курса университета…». Тут, по крайней мере, имеешь дело с князем, со студентом, а Петр Степанович сам собирался быть студентом. Тут что-то родное, интересное, – а то Глеб Успенский! Попадались под руку Писарев, Белинский и Добролюбов, и читал Петр Степанович их критические статьи, но что же: начнешь читать критику на что-нибудь, а самого этого что-нибудь не читал; одолеет Петр Степанович половину статьи, а дальше спать хочется. Да, собственно, если и читал Петр Степанович критиков, то больше, чтобы козырнуть перед товарищами, щегольнуть где-нибудь вроде:
– Сам Писарев по этому вопросу сказал…
На самом же деле, важно не то, что сказал Писарев, а что Петр Степанович произносит эти слова, показывает, что он читает Писарева, а ребята и молчат, думая про себя: «А черт его знает, – может так Писарев и сказал!»
Ознакомительная версия.
