4 апреля я снова отправился в путь в направлении Карашара. Этот город, расположенный в 500 километрах к юго-востоку от Кульджи, находится вблизи Шёлкового пути. Таким образом, нам вновь предстояло преодолеть Тянь-Шань.
24 июня мы достигли Урумчи, где нас встречал Луканин и гостеприимный российский консул Кротов.
Одной из моих задач было нанести на карту некую горную тропу, которая тянулась на сто километров к югу от Тянь-Шаня до города Турфана. Значит, нам вновь нужно было преодолеть высокий хребет. Основное снаряжение, которое было нагружено на две арбы, я отправил по «арбовой дороге», а сам с другими спутниками отправился по горной тропе; все необходимые в пути вещи везли шесть ослов. Этот переход через Тянь-Шань был гораздо короче и не таким тяжёлым, как прежние, но картины, открывавшиеся перед нами, были все столь же величественными. Ровно через неделю, 24 сентября, мы прибыли в Турфан, находящийся поблизости от Шёлкового пути.
Одно из самых приятных воспоминаний, оставшихся от тех дней, — это военное учение, организованное для городского гарнизона Турфана. Его солдаты также выглядели преждевременно состарившимися. Приказы голосом не отдавались — учение проводилось с помощью флажков и барабанного боя. Действо очень сильно напоминало балет, все упражнения выполнялись очень точно и производили на зрителей прямо-таки театральный эффект. Стрельба по мишеням из допотопных ружей, заряжавшихся со ствола, была по любым оценкам ниже всякой критики.
Следующий отрезок пути вёл по северному склону Тянь-Шаня в сторону Барке ля и составлял 300 километров.
На одном из привалов мне удалось побеседовать с двумя молодыми китайскими офицерами и несколькими солдатами о реформах, необходимых для китайской армии. Военные совершенно не понимали их и считали, что последствием реформ может быть только усиление влияния иностранцев. Вдовствующую императрицу они считали умной женщиной, и, по их мнению, она непременно победила бы, если бы за Юань Шикаем не стояли другие страны. Я уже слышал подобные рассуждения от людей такого же образовательного уровня.
Посетив город Хами, который сотни лет был опорным пунктом в военных действиях против монголов, мы пустились в монотонное путешествие через пустыню Гоби. Местами она представляла собой совершенно невыносимую для глаз ровную, гладкую плоскость, местами возвышались холмы, где вряд ли могла вырасти хотя бы одна травинка.
Наше путешествие продолжалось при сильном морозе и пронизывающем ветре, который добирался до тела даже сквозь шубу и валенки. С трудом одолев занесённые снегом дороги, в мороз, который порой достигал двадцати градусов, после восьми тяжёлых суток пути мы, наконец, приехали в провинцию Ганьсу. Под величественными воротами Великой китайской стены я проскакал собственно в Китай.
Великую китайскую стену я представлял себе более солидной, чем она оказалась на самом деле. Моим глазам предстал незначительный глиняный вал с башнями на некотором расстоянии друг от друга; вряд ли китайцы по-прежнему считали, что эта стена может защитить государство.
Как только мы проехали под воротами, в чистом зимнем вечернем воздухе раздалась музыкальная мелодия, которая призывала приличных граждан поспешить домой. Через мгновение я услышал, как в Китайском государстве закрылись пять железных ворот. Теперь мы все сидели взаперти!
1 января мы прибыли в город Сучжоу, который находится на полпути между Кульджой и Пекином.
В Сучжоу мы жили как в военном лагере. Город был заполнен недавно призванными солдатами, отправляющимися в Кульджу, их усиленно муштровали офицеры и унтер-офицеры. Здесь я впервые увидел ощутимые результаты военной реформы.
29 января 1908 года мы вышли к широкой Хуанхэ, или иначе Жёлтой реке, на берегу которой виднелся город Ланьчжоу. Уже по суете на берегу я понял, что мы приближаемся к большому городу. Понтонный мост ремонтировался, и через реку сновали судёнышки, на которых копошились люди в чёрной или синей одежде.
20 июня я отправился в путь на северо-восток, где моей целью был город Утаи. Там находился в изгнании далай-лама, уехавший из Тибета, так как он считал невозможным вступать в переговоры с китайским правительством. Ведь в 1907 году Россия и Англия признали господство Китая в Тибете и объявили, что эта область не находится в сфере их влияния.
После пяти дней путешествия на лошадях я увидел монастырь. Чтобы испросить аудиенцию у Его святейшества, я посетил одного из приближённых далай-ламы и из разговора с ним понял, что китайские власти внимательно наблюдали за деятельностью ламаистского первосвященника.
Около каменных монастырских ворот, весьма удалённых от храмового дворца, стояли два караульных китайских солдата, а на полдороге от ворот до входа во дворец дежурил тибетец. Я знал, что вход в монастырь охраняла большая группа солдат, но видно её не было, словно охраны вообще не существовало. Судя по тому, что китайские чиновники выделили мне сопровождающего, говорившего на ломаном английском языке, мой визит вызывал у властей немалые подозрения.
На следующий день далай-лама принял меня. Около огромных ворот в почётном карауле выстроилось подразделение китайских солдат, а возле входа стоял мой «сопровождающий», облачённый в праздничные одежды. Он с трудом сдержался, когда услышал, что я попросил пропустить только двоих — меня и моего переводчика. Войдя внутрь, я заметил, что «сопровождающий» безуспешно пытался проникнуть во дворец вслед за мной.
В маленькой комнате у дальней стены имелось возвышение, покрытое коврами, и там, в кресле, похожем на трон, сидел далай-лама. Ему было лет тридцать. Свободный, спадающий складками красный халат, под ним — жёлтое шёлковое одеяние, видны рукава с голубыми обшлагами. Под ногами у далай-ламы была низкая широкая скамеечка. На боковых стенах — красивые картины, развёрнутые из свитков. Рядом с возвышением, по обе стороны трона, стояли, склонив головы, два безоружных человека в светло-коричневых одеяниях — пожилые тибетцы с грубыми чертами лиц.
На мой низкий поклон далай-лама ответил лёгким кивком. Он спросил меня, из какой страны я приехал, сколько мне лет и по какой дороге прибыл. Переводчиком был тот самый старый лама, которого я посетил накануне. Он переводил мои слова шёпотом, наклонившись к своему господину и не поднимая на него взгляда. После небольшой паузы далай-лама поинтересовался, не передавал ли Его величество император России какое-либо сообщение для него. С явной заинтересованностью он ожидал перевода моих слов. Я сказал, что, к сожалению, перед отъездом у меня не было возможности нанести визит императору. Далай-лама подал знак, и в комнату тут же принесли кусок красивого белого шёлка, на котором были тибетские письмена. Он попросил меня вручить этот подарок царю. Когда я спросил, не передаст ли Его святейшество какое-либо устное послание помимо этого подарка, далай-лама поинтересовался моим титулом. Услышав, что я барон и собираюсь назавтра покинуть монастырь, он попросил меня задержаться ещё на один день — к нему должны поступить некоторые сведения, и, возможно, он попросит меня об услуге.
