Он совершенно ясно представил себе вывороченные наружу рваные края пробоины. Прилаживать к ним пластырь было почти безнадежно. Срочно требовалось придумывать что-нибудь другое.
- Руби канат! - скомандовал Лобачевский. - За кормой отмель.
Точилин схватил лом. Теперь можно было повозиться с пластырем. Аэропланы, развернувшись, кажется, снова собирались налететь, но думать о них было некогда.
Досужный аккуратно раскладывал брезент. Лицо его снова приняло нормальную окраску, и вид у него был такой, будто он занят самым обычным делом.
- Молодчинище! - И Лобачевский тоже взялся за брезент. - Чуть подальше в нос протянуть!
Из пластыря, конечно, ничего не получилось. Вероятно, пробоин было несколько, а брезент ложился куда не надо, и даже вчетвером с ним нельзя было сладить.
Баржа совсем низко сидела в воде, особенно кормой, но ее уже несло по течению. Успеет донести до отмели или нет?
Через кормовые клюзы на палубу внезапно хлынула вода. Она, вероятно, была холодноватой, и купаться совсем не хотелось. В трюме плескались форменные волны. Донесет или нет? Скорее, что нет. Но баржа с мягким толчком врезалась кормой в грунт, и Лобачевский поднял голову:
- Сидим. Красота!
Река уже была на уровне палубы. Чтобы не заливало ноги, пришлось лезть на первую попавшуюся мину, Вода лилась через все люки, бурлила и кипела, как в котле. Теперь стремительно опускался нос. Его уже перехлестнуло волной. Что дальше?
Но дальше все было благополучно. Баржа всем корпусом села на мель. Над носовым люком лопнул последний воздушный пузырь, и вода успокоилась. Только тогда Лобачевский заметил, что аэропланы уже улетели, а к барже полным ходом шли сразу три моторных катера.
- Представление окончилось, - сказал он. Положил руку на горловину соседней мины и неожиданно нащупал еще теплый осколок бомбы. Спрятал его в карман и покачал головой. Могло кончиться много хуже.
На катер он ухитрился перебраться почти не замочив ног. Снял с баржи всех людей, сам взялся за штурвал катера и наискось через реку повел его к "Ильичу".
Плетнев ждал его у трапа. Позади в молчании стоял весь штаб, а за штабом толпилась команда парохода. Ярко светило солнце, сцена была превосходная, и зрителей было вполне достаточно.
- Разрешите доложить, товарищ командующий! - Голос Лобачевского звучал звонко и весело. - Баржа по всем правилам военно-морского искусства посажена на мель, и разгрузка ее трудностей не представляет. Убитых и раненых не имеется. Кроме небольшого попадания аэропланной бомбой, никаких особых происшествий не случилось.
- Есть. - Плетнев провел рукой по подбородку и улыбнулся. - Ну, а с минами вы ознакомились?
- Немножко, - ответил Лобачевский, - но достаточно.
Плетнев кивнул головой.
- Идем, значит, обедать.
10
У Бахметьева было напряженное, взволнованное лицо. Он усиленно старался раскурить свою папиросу и даже не замечал, что она у него потухла.
- Почему я служу у большевиков? - подняв брови, переспросил Лобачевский.
Он после ужина отдыхал на своей койке и вовсе не расположен был вести разговоры на серьезные темы. Впрочем, и в любое другое время он предпочитал их избегать. На кой черт Бахметьев лез к нему с такими дикими вопросами?
- Почему я служу у большевиков? Вероятно, по той же самой простой причине, что и ты. Где-нибудь служить все равно нужно, и к тому же мобилизация. Какие у меня политические убеждения? Никаких, друг мой, совсем никаких. Больше тебе скажу: нам с тобой иметь их не полагается... Лучше возьми спички, если хочешь курить.
Лобачевский бросил на стол коробок, откинулся на спину и заложил руки за голову.
- Впрочем, кое-какие убеждения у меня есть. Я, например, убежденный любитель хорошего общества. Почему я пошел на фронт? Во-первых, потому, что меня послали; во-вторых, потому, что в силу железного закона войны на фронте всегда собирается значительно лучшее общество, нежели в тылу. Вот тебе ответ на твой последний вопрос. Ты удовлетворен?
Бахметьев молчал. Он стыдился своей откровенности и жалел, что напрямик заговорил именно с Борисом Лобачевским. Можно было заранее предвидеть все его ответы, а значит, не стоило и спрашивать.
- Между прочим, - продолжал Лобачевский, - я не ошибся. Общество здесь вполне приличное. Не говоря даже о присутствующих, которые, конечно, соль земли. - И, приложив руку к сердцу, он отвесил изысканный поклон, который в его лежачем положении получился довольно нескладным. - Возьмем хотя бы комфлота Семена Плетнева. Он меня просто поразил. Я никогда в жизни не думал, что у обыкновенного минера может быть столько такта и такое превосходное чувство юмора. И возьмем еще двоих минеров: Точилина и Досужиого. Ты с ними, кажется, еще незнаком, но смею тебя уверить, оба они весьма достойные люди... Мне начинает казаться, что минная специальность облагораживает душу. Что ты на это скажешь?
За всей шелухой острословия у Лобачевского все же проскакивали кое-какие новые для него мысли. Он бесспорно всерьез говорил о всех своих трех приличных людях, а из них ни один не окончил Морского корпуса. Это уже было кое-каким прогрессом. В конце концов разговор начался не зря, и теперь следовало довести его до полной ясности.
Бахметьев наклонился вперед.
- Милях в семнадцати к северу отсюда стоят английские мониторы. Думаешь, на них общество хуже?
Лобачевский взял со стола папиросу, не спеша ее закурил, пустил аккуратное кольцо дыма и дождался, пока оно, расплывшись в воздухе, не дошло до подволока.
- Знаешь, друг мой, может быть, и не хуже, только не для нас с тобой. Англичане, как известно, просвещенные мореплаватели и всякое прочее, но тем не менее... - Лобачевский вдруг вскочил и опустил ноги с койки.- Тем не менее идем в кают-компанию. Там могут дать чаю, а после воблы мне всегда хочется пить.
Он явно уклонялся от прямого ответа, и нажимать на него, конечно, не имело смысла. Бахметьев тоже встал.
- Ладно, идем.
В большом салоне парохода ярко горело электричество. На широких окнах зеркального стекла висели бурые матросские одеяла. Они были, безусловно, необходимы для затемнения корабля на предмет возможных аэропланных налетов, но рядом с красным деревом и бронзой выглядели странно.
На полукруглом диване сидели Малиничев, тучный Бабушкин и крайне юный круглолицый флаг-секретарь Мишенька Козлов.
Малиничев ораторствовал:
- Вы понимаете? Новая обстановка, естественно, требует новых методов. Всякий консерватизм в данном случае просто глупость.
- Вы про что? - поинтересовался Лобачевский, и Малиничев повернулся к нему:
- Мы тут рассуждаем о нашем положении. По-моему, бывший комфлот Иван Шадринский показал себя безнадежным идиотом. Он, видите ли, учитывал превосходство сил противника, а потому придерживался оборонительного образа действий, то есть, попросту говоря, ничего не делал. Он не учитывал самого главного: в такой войне, как наша, побеждает не броня и не тяжелая артиллерия, а революционный дух!
