Водевиль был поставлен как забавная комедия с бойкой музыкой В. М. Кажинского. Режиссерский экземпляр пьесы испещрен заметками, относящимися к первой постановке, из которых ясно, что музыка и танцы занимали большое место в спектакле. Проще всего было бы Мартынову вести свою роль в бездумном водевильном плане. Но в том-то и состоит гениальность Мартынова, что в самых ничтожных ролях он умел найти "что-нибудь человеческое и ухватиться за это" [41]. В роли Ганса артиста привлекла возможность создать «человеческий» характер.
В первом акте Мартынов показывал своего героя озабоченным неприятностями, которые как снег валились на его голову. Денег нет, а нужно "то дров купить, то лекарства аптекарь в долг не отпускает". Когда же в каморку сапожника входил принц и между ними завязывался разговор, Ганс Мартынов с упоением признавался, как бы он желал стать принцем. Второе действие переносит зрителей в великолепный зал в замке принца. В роскошном халате на диване спит Мартынов — Ганс. Вот он просыпается, смешно потягивается, обращается к своей матушке. Но Ганса окружают приближенные принца, уверяя, что он принц Герман. Ганс — Мартынов быстро осваивается со своим новым положением. В конце концов все обернулось не так уж плохо, уверяет он себя: произошло простое "переселение душ". "Моя душа, рассуждает сапожник, — засела в тело принца, а его душа перешла в мое грешное тело. Ну, принц в накладе". После того, как мнимого принца одевают в богатый наряд с голубой лентой через плечо и звездой, Ганс говорит: "Вот оно что значит хороший кафтан, лента и звезда… Чувствую в себе какую-то свободу, важность".
За два месяца до премьеры Мартынов писал Е. С. Вахрину: "Куликов перевел с немецкого комедию "Заколдованный принц", где я, наконец, буду играть в ленте и со звездою. А? Хорош я буду?" [42] Артист сообщает об этом событии в шутливой форме, его забавляет, что он будет играть "в ленте и со звездою". Такими атрибутами костюма очень редко приходилось пользоваться Мартынову — они являлись в основном принадлежностью трагиков Я. Брянского и В. Каратыгина.
Мартынов проводил сцену в замке с подлинным комедийным блеском. Скромный маленький сапожник, оказавшийся вдруг принцем, надувался для придания себе «веса», важничал, пыжился от сознания собственного высокого достоинства. Он был опьянен так неожиданно привалившим ему благополучием, властью.
Когда же в третьем акте он снова просыпается в прежней своей каморке в простом костюме сапожника, артист показывал медленное, тяжелое прозрение своего героя. В замке он быстро поверил в чудесное "переселение душ", сейчас же Ганс — Мартынов долго не может смириться, что он уже не принц. И хотя текст роли во многом смешон ("Нет, уж это низко, подло. Ну что за глупые шутки. Я этого не позволю, не допущу… Как же человек не знает сегодня, чем он будет завтра. Не ложись спать с вечера, потому что к утру проснешься черт знает кем. Этакая жизнь просто надоест. Да мы еще увидим, не хочу быть сапожником. Я — принц"), у многих в зрительном зале, по воспоминаниям современников, "сжималось сердце". Ганс — Мартынов был убит потерей своего призрачного счастья, он рыдал, и в этом плаче были слышны и "всхлипывания успокоения, и завывания горького, почти осипшего отчаяния, и хныканья баловня-ребенка, и уморительная смесь гордости и унижения принца-сапожника" [43].
Безобидные, казалось бы, водевили превращались благодаря таланту Мартынова в произведения, утверждавшие новое слово на сцене. Много позже А. Н. Островский передавал актрисе А. И. Шуберт слова Мартынова: "Я на сцене инстинктивно исполнял дело Гоголя" [44].
Характерным в этом отношении явилась полемика вокруг водевиля В. А. Соллогуба "Букеты, или Петербургское цветобесие", поставленного также осенью 1845 года.
Незамысловатый водевиль Соллогуба написан "на злобу дня", в связи с увлечением петербургской публикой итальянскими гастролерами, которых буквально забрасывали букетами цветов. Действие водевиля происходит в цветочной лавке. Букетов в лавке не хватает, цены на них баснословно поднялись. Перед читателем и зрителем проходят самые разнообразные типы: престарелый князь-меломан покупает три дюжины букетов, выбирает цветы актриса Милкова и ищет кого-нибудь, кто бы согласился их бросить на сцену во время ее выступления, «шуба» и «бекеша» чуть ли не дерутся из-за того, кому достанется единственный оставшийся букет. В центре же водевиля бедный незадачливый чиновник Иван Иванович Тряпка. Начальник Тряпки увлечен итальянской певицей, и Тряпка, стараясь угодить ему, решает преподнести актрисе букет. Долго торгуясь с лавочником и купив на последние деньги цветы, Тряпка уходит из магазина. В конце водевиля он возвращается в "большом волнении". "Эй, хозяин! Лавочник! — кричит он, — что хочешь бери давай только букетов!" Оказывается, Тряпка по ошибке бросил букет не той певице, вызвав этим негодование своего начальника.
Аристократ граф Соллогуб был далек от какой бы то ни было критической темы в своих водевилях. Чиновник Тряпка — фигура комическая, вся история с его несчастьями лишь шутка по поводу меломании. Водевиль первоначально и был воспринят именно как "легкая шутка умного человека, от которой он (Соллогуб. — АН. А.), вероятно, сам ничего не ожидал" [45]. Так же понял водевиль и Р. М. Зотов, отмечавший в "Северной пчеле", что автор "схватил одну из современных странностей и выставил ее на сцене самым забавным образом". Шутка, по мнению Зотова, "написана весело, остро, умно. Куплеты презабавные. {…} Вообще пьеса имела блистательный успех" [46].
Спектакль шел действительно с огромным успехом, и прежде всего благодаря Мартынову, выступавшему в роли Тряпки. Но в его исполнении водевильная фигура соллогубовского чиновника превратилась в драматический образ "маленького человека".
Артист рисовал беззащитность своего героя. Исполнение роли Тряпки было пронизано гоголевским сочувствием бедным людям. Мартынов явил на сцене тех героев "петербургских углов", с которыми несколько месяцев назад познакомилась вся образованная читающая Россия по двум частям "Физиологии Петербурга", вышедшим под редакцией молодого Н. А. Некрасова.
В октябре 1845 года "Северная пчела" злобно обрушилась на "Физиологию Петербурга". Спустя месяц появилась хвалебная рецензия Зотова, посвященная водевилю «Букеты». И тогда Булгарин поспешил исправить ошибку, допущенную Зотовым. Через девять дней после упомянутой зотовской рецензии он написал большую статью. В ней он всячески поносит «Ревизора», "Мертвые души" Гоголя, а в заключение патетически восклицает: "Смотря на выведенных на сцену чиновников в новой пьесе "Букеты, или Петербургское цветобесие", у нас сердце обливалось кровью при мысли, что на представление этой пьесы явился весь большой свет и что многие, особенно многие из этого большого света, не имея понятия о чиновниках, подумали, что это списано с натуры. Нет, милостивые государыни и милостивые государи, mesdames et messieurs, таких чиновников, каких вы видите в «Ревизоре», в «Цветобесии» и т. п., нет, а между чиновниками могут быть и смешные и дурные люди, как везде. С людьми, называющими себя писателями нового поколения, я не намерен ссориться: они должны быть превосходные писатели, потому что беспрестанно то сами себя, то друг друга ужасно расхваливают, скажу только: простите им, добрые люди: не ведают-бо, что творят!" [47]
