Маний был, как и Катон, новый человек, поэтому, кажется, питал к Порцию симпатию, кроме того, уважал его опытность в военном деле. Решительный бой царю дан был в Фермопильском ущелье. События этого дня увековечил для потомков в своей истории сам Катон. Ливий и Плутарх, читавшие это сочинение, замечают, что он вообще слишком щедро осыпал себя похвалами (Plut. Cat. mai., 14; Liv., XXXIII, 15). «Хвастовство он считал спутником великих деяний», — несколько саркастически замечает Плутарх. Катон сам описывает, как он во главе отряда с громкими кликами, как лев, понесся на врагов. Вообще в боях он «угрозами и свирепыми криками вселял ужас в неприятеля, справедливо полагая, что крик разит лучше, чем меч» (Plut. Cat. mai., 1). «Катон до небес превознес события этого дня. Тем, уверяет он, кто видел, как он гонит и разит врага, приходило на ум, что не столько Катон в долгу у народа, сколько народ у Катона, а сам консул Маний… обнял его… и долго целовал, восклицая, что ни он, Маний, ни весь народ не в силах достойно отплатить Катону за его благодеяние» (Plut. Cat. mai., 14).
Некоторая доля преувеличения здесь есть. Читая эти строки, можно подумать, что речь идет о победе над огромной армией, а ведь Антиох собрал всего десять тысяч, «что-то вроде двух маленьких легиончиков», как говорил Тит Фламинин, тоже бывший тогда в Греции. После великой победы консул послал гонцов в Рим, чтобы обрадовать сограждан. Однако вестником, на долю которого обычно выпадала чуть ли не половина благодарности, он почему-то выбрал не героического Порция, а Люция Сципиона, брата Публия Африканского. Но римляне узнали о победе не от Люция. Сразу же после сражения, еще не остыв от боя, Катон стрелой понесся в Рим. Он опередил вялого Люция и первым возвестил о победе, «наполнив город ликованием и дымом жертвоприношений» (ibid., 14).{82}
Катон не только приписал всю победу себе, совершенно оттеснив в тень консула Глабриона, но прямо объявил, что именно он является победителем Антиоха, хотя уже посланы были в Азию для дальнейших боевых действий Сципионы. «Я навечно воздвиг себе памятник,[175] — объявил Катон. — Я как раз вовремя изгнал при Фермопилах страх перед Азией и усмирил ее» (Orat., fr. 48–49).
В следующем году Катон добивался цензуры. Его соперником был тот самый Глабрион, который «долго целовал» Порция в Фермопильском ущелье. Разумеется, Маний, только что отпраздновавший блестящий триумф, имел большие шансы на успех. Кроме того, он был очень любим народом за свою щедрость. В Риме считалось, что между полководцем и его офицером существует связь такая же тесная, как между отцом и сыном (Cic. De or., II, 197–200). Возможно даже, что вежливость требовала от Катона уступить место своему бывшему командиру. Однако этот фанатичный поклонник старины в некоторых случаях презирал старомодность. Порций поступил по-другому. Он сговорился с какими-то двумя трибунами, которые привлекли Мания к суду, обвиняя в утайке части добычи. Катон выступил как свидетель, а может быть, и сообвинитель. Он заявил, что не видел в триумфе золотой чаши, которая запомнилась ему среди добычи.
Глабрион повел себя с большим достоинством. Ему тяжело было видеть измену Катона, которого он в свое время обласкал. Враги его могут быть спокойны, сказал Маний, он сам снимет свою кандидатуру. Но ему больно, прибавил он, что Катон, сам человек новый, напал на него, подло нарушив клятву (Liv., XXXVII, 57). (Очевидно, Катон с Глабрионом поклялись поддерживать друг друга в политической борьбе.) Маний был человеком старых взглядов. Он в свою очередь не привлек противников к суду, а, глубоко оскорбленный, навеки удалился от дел.
Но Катон просчитался. Его поступок возмутил римлян. Он провалился на выборах, цензорами стали Марцелл и Тит.[176] Порций, однако, не пал духом и не смутился. Смутить его вообще было невозможно. Этот год — 190 год до н. э. — он провел бурно. Он затеял отчаянный бой с Минуцием Термом,[177] бывшим офицером и другом Сципиона. Терм был в Испании за год до Катона и достиг там очень значительных успехов, хотя имел гораздо меньшее войско. Впоследствии он прекрасно воевал в Лигурии и сейчас надеялся на заслуженный триумф. Но тут на него обрушился Катон. Он называл его убийцей, без суда убивавшим людей, и гнусным развратником. Вина Терма, правда, осталась недоказанной, так что он не только не был осужден, но уже через год выполнял очень ответственные поручения, требовавшие безусловной честности.[178] Но у каждого, слушавшего Катона, остался в душе неприятный осадок, и Минуцию отказали в триумфе. Через семь лет сын Терма в свою очередь привлек к суду самого Катона. Защищаясь, Катон произнес речь «О своих доблестях против Терма». Порций оправдался, а в 154 году до н. э. привлек к суду и этого Терма.
В том же 190 году до н. э. враги привлекли к суду Катона за его действия в Испании. Это может нас изумить. Как?! Разве Порций не блестяще воевал в Иберии? Плиний даже пишет, что Катон был лучшим императором своего времени, то есть лучшим полководцем. А мы знаем, что императором он был однажды, в Испании. Значит, именно эта кампания прославила его имя. Но не все современники разделяли восторг Плиния. Действия Катона вызвали всеобщее восстание в провинции. Тщетно Катон его подавлял. Не успевал он дойти до Тарракона — иберы восставали вновь. Порций столкнулся с партизанской войной. Консул продавал в рабство целые племена, отнимал у испанцев оружие — тщетно. Казалось, он сидит на вулкане. «Всюду заставал он смуту» (Ливий). Тогда он отправился в Турдетанию, чтобы перекупить отряды, шедшие на помощь мятежникам. Но это ему не удалось. Он предложил партизанам выйти на открытое сражение, но, разумеется, получил отказ. Он попытался взять Сагунтию и Нуманцию, оплот мятежников. Но и тут потерпел неудачу. Тогда он вернулся на юг, разгромил несколько разбойничьих гнезд и со славой воротился в Рим (Liv., XXXIV, 16–20). Нам известно, что Сципион был так возмущен действиями Катона в Испании, что требовал в сенате отозвать его в Рим (Nep. Cat., 2, 2; Plut. Cat. mai., 11; ср. примечание 37), хотя к суду его, конечно, привлекать не стал.
В ответ на обвинения Катон произнес блестящую речь. Он сказал, что поражен удивительной наглостью своих врагов, хотя и всегда знал, что они из себя представляют, что он, Порций, взял в Испании больше городов, чем провел там дней, и что пил то же вино, что и гребцы (Cato Orat., fr. 22, 48, 53, 54). В результате он был оправдан.
Таков всего один год Катона, восстанавливаемый подошедшим до нас отдельным жалким фрагментам. Кажется, пяти человекам не под силу сделать столько. Но для Катона это был обычный, заурядный год. Такова была неистощимая энергия этого человека. Следующий год застает неутомимого Порция уже в Греции, где он сражается под началом консула Фульвия Нобилиора. Это тот самый тщеславный полководец, который мечтал о вечной славе и, чтобы достичь бессмертия, взял с собой в Элладу Энния. В лагере Катон снова встретил своего прежнего учителя, от которого давно с презрением отвернулся, узнав, что он занялся бесполезным ремеслом поэта. Вскоре после возвращения в Рим Порций напал на своего военачальника. Он перечислил все его преступления, среди которых, конечно, он назвал и дружбу с Эннием, человеком, с которым и знаться-то зазорно.{83}
