Сергею Тимофеевичу стало даже жалко Михаила Евграфовича, так обделенного в детстве радостями общения с природой. А что он неравнодушен к ней, видно из «Губернских очерков», где он признается в любви к «бедной природе», с которой ему только и приходилось иметь дело. «Перенесите меня в Швейцарию, в Индию, в Бразилию, окружите какою хотите роскошною природой, накиньте на эту природу какое угодно прозрачное и синее небо, я все-таки найду милые мне серенькие тоны моей Родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их, как лучшее свое достояние». И вообще, в этих «Губернских очерках» слышится временами голос, исполненный теплоты и участия к людям, особенно в разделе о странниках. Как хорош отставной солдат Пименов, с его приверженностью к «странническому делу», с его убеждением, что «надобно самому большую простоту в сердце иметь — тогда всякая вещь сама тебе объявится». С умилением, складом народного сказа повествуется о старой Пахомовне, идущей своей страннической дороженькой. Но зато уж как следует досталось «знакомцам» автора, чиновникам и обывателям Крутогорска (то есть Вятки), у многих из которых Михаил Евграфович бывал частенько в гостях, обедал, играл в карты, считался даже своим человеком, и немало озадачил их, возмутил «черной неблагодарностью», когда они по каким-то фактам, чертам узнавали себя в весьма непривлекательных героях «Губернских очерков». И глядя на меняющееся на глазах настроение гостя, немудрено было подумать, что и они, Аксаковы, не застрахованы от возможного недовольства его.
Константин Сергеевич заговорил с Салтыковым о «Губернских очерках», о которых он уже писал. Сочинение это имеет общественный интерес — вот главная причина его успеха. Но, сколько кажется ему, Константину Аксакову, это не произведение искусства, а ораторская речь, — и в час добрый, нам нужны такие речи. В его рассказе есть карикатурность, а она вредит делу, ибо дает неправде возможность сказать: это карикатура. Настораживает в его рассказах и ненужный цинизм, который тоже вредит делу, ибо производит сам по себе тоже отталкивающее впечатление и тем нарушает цельность внимания читателя. Кроме того, его рассказ — иногда уже чистый список действительности случайной, и потому ничего не дающий человеку, как анекдот. Интерес чисто анекдотический — не художественный, не гражданский, не общий. У Щедрина не все, впрочем, рассказы отрицательные, есть и положительные, они-то и более по душе ему, Константину Аксакову.
Слушая старшего сына старика Аксакова, Салтыков хмурился, дергал шеей, как будто ему мешал туго завязанный галстук, что-то ворчал про себя. Потом, обращаясь к Сергею Тимофеевичу, начал ругать петербургских литераторов, издателя одного журнала, напечатавшего фельетон, в котором его, Щедрина, выставил ниже другого писателя уже одним тем, что сначала упомянул о рассказе того писателя.
— Ведь эдакой скотина, все приставал ко мне, да что, скоро ли дадите мне хоть один очерк, и я не дал ему. Вот он теперь… ну да черт с ним. И все так в Петербурге — куда ни пойдешь, — видишь одни каторжные рыла, морды, на которые так и хочется харкнуть! В провинции не такие лица, там все вяленые судаки.
И Михаил Евграфович перекинулся на анекдоты о провинциальных нравах, о «крапивном племени». Наиболее забавной была история о вороне, разбившей стекло в городническом правлении, по случаю чего губернское правление предписало вставить стекло «на счет виновных». Городничий рапортовал, что виновница скрылась в неизвестном направлении, примет ее установить не удалось, а поэтому нельзя учинить публикаций о розыске… Было действительно что-то бодрое (бодрым называл Константин Аксаков талант) у автора «Губернских очерков» и в голосе, и в выражении лица Михаила Евграфовича, когда он рассказывал эти анекдоты, и даже нечто вроде вице-губернаторского распекания мерзавцев и подлецов (его любимые слова).
Из разговора выяснилось, что у обоих — у Сергея Тимофеевича и Михаила Евграфовича — общий близкий знакомый — Владимир Павлович Безобразов, совсем еще молодой, тридцати лет, человек, но уже известный экономист. Вскоре после этой встречи, в августе 1858 года, появится в «Русском вестнике» большая статья Безобразова «Письмо к С. Т. Аксакову по поводу крестьянского вопроса», в котором автор напомнит о «сочувственных беседах» с ним Сергея Тимофеевича. Безобразов был младшим лицейским товарищем Салтыкова, по возвращении из вятской ссылки в Петербург, в 1856 году, Салтыков дружески сошелся с ним, даже жили в одном доме. Прочитав еще в рукописи «Губернские очерки», Безобразов пришел в восхищение и помог провести их в «Русский вестник», где участвовал сам. Но недолго будет продолжаться дружба Салтыкова с бывшим младшим лицейским товарищем, и «либералу» Безобразову придется на себе испытать сатирическую желчь Щедрина, столь восхитившую его в свое время в «Губернских очерках».
Михаил Евграфович начал прощаться, и долго еще после необычного гостя не мог прийти в спокойное состояние духа старик Аксаков, который по страстной натуре своей даже и на склоне лет не в силах был относиться спокойно ко всякому горячему, общественному ли, литературному ли разговору, а здесь такой уж кипяток, что впору не обвариться бы.
***
Этот майский день 1857 года был на редкость приятным для семьи Аксаковых. Их дом посетил Федор Иванович Тютчев по просьбе Сергея Тимофеевича, пожелавшего его видеть. В комнату упругой твердой походкой вошел невысокого роста худой человек, седовласый, с рассеянным сквозь очки взглядом, и первые же фразы, сказанные им, внесли какой-то чудный настрой в беседу. Так показалось старику Аксакову, и в этом мнении о госте он мог быть, конечно, не одинок. Тютчева «разрывали на части», когда он бывал в Москве, приезжая сюда из Петербурга или из-за границы, и все, что считало себя в Москве просвещенным и культурным, спешило увидеться с Федором Ивановичем и насладиться беседой с этим европейски образованным человеком. Но не меньшим, если не большим наслаждением такие payты, беседы с интересными людьми были для самого Тютчева, который не мог дня прожить без светского общества, без общественных интересов, без того, что он называл «умными разговорами», в которых пленял собеседников меткими изречениями самой тонкой, художественной чеканки, чарующим остроумием, глубокой мыслью, неистощимыми оттенками ее. Если к этому прибавить его врожденную любезность сердца, по слову современника, деликатное внимание к мнению каждого, обаяние его личности — то понятен будет тот успех, каким неизменно пользовался в обществе этот дипломат и поэт.
