Высокая инстанция в Москве должна была быть таким выступлением на конгрессе довольна…
В завершающий день форума был избран руководящий орган — секретариат. От Советского Союза в него вошли Эренбург и Кольцов. Сохранилось письмо Эренбурга к Кольцову по этому поводу.
16 июля 1937 г.
Тов. М. Кольцову, председателю советской делегации на Конгрессе писателей.
Дорогой Михаил Ефимович,
Вы мне сообщили, что хотите снова выдвинуть меня в секретари Ассоциации писателей. Я прошу Вас вычеркнуть мое имя из списка и освободить меня от данной работы.
Как Вы знаете, я работал в Ассоциации со времени ее возникновения, никогда не уклоняясь ни от каких обязанностей. Когда приехала советская делегация на первый конгресс, один из ее руководителей, — Киршон — неоднократно и отнюдь не в товарищеской форме отстранял меня от каких-либо обсуждений поведения, как советской делегации, так и Конгресса. Я отнес это к свойствам указанного делегата и воздержался от каких-либо выводов. Теперь во время второго конгресса я столкнулся с однородным отношением ко мне. Если я иногда что-либо знал о составе конгресса, о порядке дня, о выступлениях делегатов, то исключительно от Вас в порядке частной информации. Укажу хотя бы, что порядок дня парижских заседаний, выступление того или иного товарища обсуждалось без меня, хотя официально я считаюсь одним из 2 секретарей советской секции. Я не был согласен с планом парижских заседаний. Я не был согласен с поведением советской делегации в Испании, которая, на мой взгляд, должна была, с одной стороны — воздержаться от всего того, что ставило ее в привилегированное или изолированное положение по отношению к другим делегатам, и с другой — показать иностранцам пример товарищеской спайки, а не деления советских делегатов по рангам. Я не мог высказать моего мнения, так как никто меня о нем не спрашивал и мои функции сводились к функциям переводчика. При подобном отношении ко мне — справедливом или несправедливом — я считаю излишним выбирать меня в секретари Ассоциации, тем паче, что отношение советской делегации ставит меня в затруднительное положение перед нашими иностранными товарищами. Я думаю, что представитель советских писателей в Международном секретариате должен быть облечен большим доверием своих товарищей.
Как Вы знаете, я очень занят испанской работой, помимо этого я хочу сейчас писать книгу и полагаю, смогу с большим успехом приложить свои силы для успеха нашего общего дела, чем пребывания декоративным персонажем в секретариате.
Если Вы не сочтете возможным разрешить вопрос на месте, прошу Вас во всяком случае теперь не вводить меня в секретариат, а я со своей стороны обращусь к руководящим товарищам с просьбой освободить меня от указанной выше работы.
Считаю необходимым указать, что лично с Вашей стороны я встречал неизменно товарищеское отношение, которое глубоко ценю.
С приветом Илья Эренбург
Ответ Кольцова мы узнаем из мемуаров Эренбурга:
«Михаил Ефимович, прочитав заявление, хмыкнул: „Люди не выходят, людей выводят“, — пообещал не обременять меня излишней работой».
Когда испанская часть конгресса была закончена, Кольцов вернулся к своей корреспондентской деятельности. Нельзя не согласиться с Эренбургом, что кратковременное пребывание в Москве сильно отразилось на настроениях Кольцова. Изменился и стиль его «Испанского дневника» — он стал более серьезным, почти исчез тонкий кольцовский юмор, со страниц пропал и Мигель Мартинес… Несомненно, что обстановка, в которую окунулся Кольцов в Москве, не могла на него не повлиять. Ведь шел 1937 год… Были арестованы многие друзья и знакомые Кольцова. Из Испании отзывались, а потом исчезали военные, журналисты, работники советского посольства. Кольцов, конечно, не мог не видеть всего происходящего. Своими мыслями по этому поводу он делился уже в Москве со своим братом:
— Думаю, думаю, думаю и ничего не могу понять. А ведь я, один из редакторов «Правды», по своему положению должен был бы что-то знать и объяснять другим. А на самом деле я в полном замешательстве, растерян, как самый последний обыватель. Откуда у нас оказалось столько врагов? Люди, рядом с которыми мы жили, дружили, вместе воевали, вместе работали, вдруг оказываются нашими врагами, и достаточно им только оказаться за решеткой, как они моментально начинают признаваться в своих преступлениях. Недавно произошел замечательный эпизод, который мне многое объяснил. Я как-то зашел в кабинет к Мехлису и застал его за чтением какой-то толстой тетради. То были показания недавно арестованного, исполнявшего обязанности редактора «Известий» после ареста Бухарина, Бориса Таля.
— Извини, Миша, — сказал Мехлис, — не имею права, сам понимаешь, дать тебе читать. Но, посмотри, если хочешь, Его резолюцию.
Брат посмотрел. Красным карандашом было начертано: «Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех названных здесь мерзавцев. И. Ст.».
— Понимаешь, — продолжал Кольцов, — люди, о которых идет речь, еще на свободе. Они ходят на работу, заседают, может быть, печатаются в газетах, они ходят с женами в театры и в гости, может быть, собираются куда-нибудь на юг отдохнуть. И они не подозревают, что они уже «мерзавцы», что они уже осуждены и фактически уничтожены этим единым росчерком красного карандаша. Ежову остается быстро оформить на них дела на основании выбитых из Таля «показаний» и оформить ордера на арест. Это — вопрос дней.
ЧАС РАСПРАВЫ ПРИБЛИЖАЕТСЯ…
В ноябре 1937 года Кольцова отзывают из Испании. Он возвращается в Москву. Жить на свободе ему остается чуть больше года.
Кольцов лихорадочно включается в повседневную работу. Он становится практически главным редактором «Правды», руководит ЖУРГАЗом, продолжает трудиться над первой частью своего «Испанского дневника», печатает статьи и фельетоны на страницах «Правды», занимается еще массой других дел.
Примерно в это время в «Правде» появляется очерк за подписью Михаила Кольцова, весьма лестно и хвалебно характеризующий Н. И. Ежова как «чудесного, несгибаемого большевика, который дни и ночи, не вставая из-за стола, распутывает нити фашистского заговора…» Это несколько странно, поскольку отношение Кольцова к Ежову было далеко не восторженным, особенно после того, как ему довелось близко наблюдать наркома на застолье у него на даче, о чем я уже рассказывал. Дело в том, что этот очерк о Ежове был написан не самим Кольцовым, a… Л. Мехлисом. Насколько я знаю, это произошло так:
