Игорь Ильинский - Сам о себе

Г. В. Александрову и Л. П. Орловой по справедливости отдавалось должное как в прессе, так и в общественном «кинематографическом» мнении. Что касается меня, то я, будучи не в чести в кинематографических кругах, читал о себе в журнале «Искусство кино», например, такие строки: «Бывалов лишний в картине... Отчасти в этом виновата сама по себе «маска» Ильинского. Ильинский не создал образа. Бывалов не стал одним из «Бываловых». Роль Бывалова – это всего лишь комедийный стержень сценария, объединяющий его эпизоды».

Но, несмотря на все критические суждения, фильм перед опубликованием лауреатов Государственной премии был совершенно неожиданно включен в этот почетный список и удостоен премии первой степени. Правительство настолько хорошо отнеслось к этому фильму, что во время войны, на Тегеранской конференции, он показывался Рузвельту и как курьез присутствовавшие во время просмотра рассказывали, что Рузвельт добродушно-подозрительно отнесся к словам Володина: когда он пел:

по-видимому, ища здесь какого-либо намека на современную ситуацию.

Все это время я встречался с Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Он меня видел в Малом театре в роли Хлестакова, но особых похвал не расточал. Летом 1938 года я встретился с ним на отдыхе в Кисловодске. Мы много гуляли вместе. Я видел, что после перенесенной моральной травмы, связанной с закрытием театра, он понемногу оживал, возобновил свои спектакли «Маскарад» и «Дон-Жуан» в Ленинградском театре драмы имени А. С. Пушкина, шли разговоры о приглашении его на постановку в Малый театр. Но летом 1939 года он был арестован. Месяца через два после этого трагически кончилась жизнь его жены Зинаиды Николаевны Райх. Она была убита бандитами, ночью, у себя на квартире. В дальнейшем дело Мейерхольда было пересмотрено и Всеволод Эмильевич посмертно реабилитирован абсолютно и полностью перед советским народом.

Когда теперь вспоминаешь об этом, а как ни странно, вспоминаешь об этом чаще и чаще, вспоминаешь об этом не только как о личной трагедии Мейерхольда, все больше и больше дум родят эти воспоминания, все больше и больше роятся в голове неосуществленные мечтания. Думаешь о том, как был бы нужен и полезен нашему театральному искусству Мейерхольд. Думаешь и о том, что если бы не закрылся театр его имени, то, наверное, я предпочел бы в те трудные минуты снова работать с Мейерхольдом, вернулся бы к нему.

Малому театру я обязан многим, об этом будет речь впереди. Я полюбил его всей душой и всеми моими творческими силами и возможностями старался помогать строить, в моем понимании, Академию нового советского театрального искусства. Только такой Академией я его представлял. Только таким мог быть путь Малого театра. Увы! На практике все оказалось сложнее.

В те времена, когда я еще был на распутье и решал, вернуться ли мне к Мейерхольду или идти в Малый театр, я глубоко верил в талант Мейерхольда и в то, что он сумеет преодолеть кризис своего театра. Я верил и сейчас верю в то, что Мейерхольд повел бы театр своим путем, путем реализма, обогащенного его поисками и опытом; что он, художник, особенно чутко воспринимавший нашу эпоху, внутренне богатый первооткрытиями, по большому счету идейно требовательный к советскому театру еще в первые годы революции, сочетавший все это с взыскательностью большого вкуса, нашел бы верную дорогу своему театру. Если не он, то кто же еще? Так же как Мейерхольд покончил в свое время с «мейерхольдовщиной», так, я уверен, он сумел бы покончить со всяческой мишурой псевдоноваторства, которая стала в тягость всем настоящим ценителям театрального искусства. И я глубоко убежден, что он на своем сложном пути, базируясь на своих лучших экспериментах, стал бы строить подлинно новый театр – реалистический, обогащенный вновь открытыми и найденными целесообразными условностями, идейно-насыщенный, оснащенный и современной постановочной техникой и современной школой актерского мастерства. Такая тенденция уже намечалась и в его последних постановках и в планах будущего, которые вселяли надежду на возможность возрождения лучших времен его театра, находившегося в тот момент в тяжелом положении.

О таком театре Мейерхольда я мечтал. В таком театре, который мне мерещился в то время и о котором можно помечтать и сегодня, я в далекой перспективе скорее нашел бы у руководителя больше любви и внимания, больше веры в себя, как в верного ученика и последователя.

Моя дружба с Мейерхольдом зиждилась не на каких-либо компанейских или интимно домашних отношениях. Я почти не был с ним, как говорится, «знаком домами». Самым ценным в нашей дружбе было в основном понимание друг друга художниками, духовная близость художников и любовь художников друг к другу, несмотря на все противоречия, «измены», уходы и порой резкие взаимоотношения. Эта любовь ученика к учителю и учителя к ученику была превыше всего, незыблема, и всегда влекла нас друг к другу. Позднее, в Малом театре, я не ощутил такой творческой близости между его руководителями и всем коллективом.

Вспоминая все то хорошее, что было связано с Мейерхольдом, вновь и вновь восхищаешься им как художником и современником, с каждым днем любишь его все больше. Радуешься тому, что молодежь в последнее время проявляет огромный интерес к этому художнику.

И вот наряду с опоэтизированным образом хочется вспомнить простого, живого Мейерхольда, вспомнить его таким, каким он еще ясно живет в памяти свидетелей его бурной творческой жизни.

«Доктор Дапертутто», он же «Мэтр», «Старик», «Мастер», дорогой и незабываемый учитель Всеволод Эмильевич, театральный маг, «шарлатан» и волшебник, гениальный импровизатор, замечательный, хотя и не всегда последовательный педагог, глубокий мыслитель, трепетно ощущавший и впитывавший все ценное в современности, все талантливо необычное, новое, что окружало его в жизни, литературе, поэзии, живописи, скульптуре, музыке, кинематографе, театре.

Соприкосновение с ним обогащало любого художника, вводило в тот захватывающий дыхание круг жизни в искусстве, в котором всегда пребывал Мейерхольд. Я не знаю человека, у которого при воспоминании о Всеволоде Эмильевиче не загорелись бы глаза, не начали бы они светиться лукавым блеском, озорным огоньком, не возникало бы чувство восхищения необычайным талантом человека и художника. Конечно, он был похож на великих людей и художников эпохи Возрождения. Его образ – то он в изломанной позе на портрете Бориса Григорьева, во фраке и цилиндре, то в феске, склонившийся над экземпляром пьесы, то в военной фуражке с красной звездой или в шапке-буденовке, то наклонившийся к своему режиссерскому столику и облаченный в добротную рабочую куртку – везде он разный и неуловимый.