Очевидно, что репрессии против «народа» – против баб, против мужика – применены как орудие пытки для Льва Николаевича.
В критических ситуациях у Софьи Андреевны почти непременно возникает мысль о самоубийстве. Она, по ее же признанию, чувствует, что не в силах этого сделать, но само обдумывание такой возможности вместе и горячит, и утешает ее.
Когда Лев Николаевич объявляет, что решил отказаться от прав на свои последние сочинения, она бежит на железнодорожную станцию: чтобы «убиться», подобно героине романа; по дороге ложится отдохнуть в тени. «Убиваться» ей уже не хочется, но стыдно (ее слово) вернуться, не исполнив своего намерения. Она дает уговорить себя и отвести домой.
С годами угроза самоубийства все чаще становится средством воздействия на окружающих.
Летом 1909 года Толстой получает приглашение выступить на Конгрессе мира в Стокгольме. Софья Андреевна не желает этой поездки. С ней происходит истерика, после бурной сцены она запирается у себя в комнате, домашние страшатся, что она отравится. Ее тяжелое душевное состояние сопровождается болями в сердце, слабым пульсом, одышкой, невралгией плеч и рук, бронхитом, жаром. Сама Софья Андреевна – и это весьма любопытно – убеждена, что ее «болезнь с невралгиями», как большинство болезней вообще, «душевного происхождения».
Ничего с собой поделать она не может, не спит ночи, говорит о смерти, о заговоре, о том, что доктор Маковицкий ее отравил. Спустя несколько дней, едва Лев Николаевич заводит речь о поездке в Швецию, Софья Андреевна снова впадает в истерику, хочет, или делает вид, что хочет, отравиться морфием, подносит к губам пузырек: «Говори, поедешь или не поедешь?» – Лев Николаевич вырывает у нее пузырек.
Она объявляет домашним: «Вот так и буду сидеть, не раздеваясь и не ложась, пока Конгресс не кончится. Он – зверь, он проповедует любовь, в нем никогда не было ни крошечки любви. Хорошо бы он умер». Но наутро решает ехать вместе с мужем, и теперь вся ее забота о платьях: осенние – еще рано, а шить новые уже не успевает.
Лев Николаевич решает отказаться от поездки: «Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось».
Маковицкий: «Вечером пришла, как ни в чем не бывало, перебивала и щебетала, как всегда, когда говорил Л.Н.»
В дневнике, который она тоже дает читать другим, Софья Андреевна рассказывает – это уже 1910 год. Лев Николаевич уехал к ненавистному Черткову («если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился»). От обиды и негодования у нее сдают нервы. Она просит отправить мужу телеграмму: «Сильный нервный припадок, пульс больше ста, лежит, плачет, бессонница», – но ответа о немедленном возвращении не получает. «К вечеру мне стало настолько дурно, что от спазм в сердце, головной боли и невыносимого какого-то отчаяния я вся тряслась, зубы стучали, рыдания и спазмы душили горло». Она дает новую телеграмму, уже от себя: «Умоляю приехать завтра».
И дальше – о приезде Льва Николаевича:
«Произошло тяжелое объяснение, я высказала все, что было у меня на душе. Сгорбленный, жалкий сидел Лев Ник. на табуретке и почти все время молчал. И что мог бы он мне сказать? Минутами мне было ужасно жаль его. Если я не отравилась в эти дни, то только потому, что я трусиха…
Во время нашего тяжелого объяснения вдруг из Льва Ник. выскочил зверь: злоба засверкала в глазах, он начал говорить что-то резкое, я ненавидела его в эту минуту и сказала ему: «А! вот когда ты настоящий!», и он сразу притих.
На другое утро моя неугасимая любовь взяла верх…»
В последнем для Толстого 1910 году борьба Софьи Андреевны с Чертковым принимает заметно болезненный характер, становится по определению свидетеля, «пунктом умопомешательства душевнобольного». На протяжении одного недолгого разговора Софья Андреевна, требуя забрать от Черткова дневники, падает к ногам мужа, через минуту, когда он выходит из комнаты, кричит, что приняла опий, и, только он вбегает обратно: «Я тебя обманула, я и не думала пить».
Летом 1910-го Софью Андреевну осматривает известный невропатолог, тогда доцент Московского университета Григорий Иванович Россолимо. Его диагноз: «Дегенеративная двойная конституция: паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой. В данный момент эпизодическое обострение».
Диагноз разъяснен в письме Г.И.Россолимо к Александре Львовне, отправленном уже после смерти Толстого: «Мнение мое о состоянии здоровья Софьи Андреевны, высказанное лично как покойному Льву Николаевичу, так и вам, сводилось к тому, что под влиянием упадочного периода жизни и сопряженного с ним истощения регулирующих душевных сил, стали все более и более выдвигаться основные особенности характера Софьи Андреевны. Последний же представляет собою сочетание двух дегенеративных конституций: истерической и паранойяльной. Первая сказывается в особенно яркой окраске всех переживаний; в сосредоточенности всех интересов вокруг собственной личности вплоть до принесения в жертву интересов истины и лучших чувств, до полной неразборчивости средств для достижения своих целей. Вторая конституция дает себя знать в чрезмерной подозрительности и построенных на ней неправильных умозаключениях во всем том, что касалось Льва Николаевича, его учения, отношения к В.Г.Черткову и т. д.»
О безумии
В 1910 году Толстой работает над статьей «О безумии». В ней, по его объяснению, он проводит мысль, что человечество в больших массах подвержено общему и поэтому несознаваемому отдельными лицами безумию.
Летом он приезжает погостить к Черткову, который обитает в селе Мещерском, близ станции Столбовой. Здесь же и в недальнем поселке Троицкое размещены две большие психиатрические больницы – на излечении в них более двух тысяч человек. Кроме того, выздоравливающие больные под наблюдением фельдшеров распределены по крестьянским избам в окрестных деревнях. Толстой радуется случайному совпадению, более удивительному, чем обдуманная шахматная комбинация (его сравнение): занятия над статьей делают желанными наблюдения над душевнобольными, беседы с ними: «Я интересуюсь этим чрезвычайно».
Да и при обдумывании домашних обстоятельств оно не лишне: «Возвращаюсь домой и застаю Софью Андреевну, которая, несомненно, больна психически. У нее – тщеславие. Она боится, что про нее будут говорить, что она портила мне жизнь, и она всеми силами хочет доказать обратное, – что все злодеи, лгуны, гадкие, одна она хорошая».
Толстой не впервые посещает больницы для душевнобольных. По соседству с его домом в Хамовниках размещается Психиатрическая клиника Московского университета. За дощатым забором толстовского сада – территория клиники. Больные, случается, перелезают через забор, иногда Лев Николаевич, стоя у забора, беседует с ними. В 1892 году он, по приглашению крупнейшего русского психиатра, профессора Сергея Сергеевича Корсакова, появляется в клинике.
Сохранились письма больных
