— Полно наговаривать-то на себя.
— Не тревожься, Настенька. И ни о чем не думай. Все будет хорошо.
— Да я и не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить. Да чтобы был на тебя похожий. А остальное приложится.
— Не приложится — сами приложим. Эх, Настя, Настя. Мы же не старики. Все впереди, все будет.
— Будет, коли не разлюбишь, не пожалеешь…
— Зачем ты такое…
— Прости, Вася. Поглупела я от счастья. Сама себе не верю. Говорят, поверишь — не сбудется.
— Сбудется. Все сбудется. Потому что в наших руках. Только от нас зависит. Не тревожься попусту. Береги себя. Его ведь растить надо.
— Вырастим, Вася…
Они просидели до полуночи.
— Куда ты в ночь-то? — попыталась она удержать его.
— Ничего. Не впервой. Тут не дорога, а одно удовольствие. Мигом домчу. Да и нельзя мне. Утром уезжаем. Ну, любушка моя, до свиданья. Не расстраивайся. Себя побереги.
2.
Поездка в Действующую армию заняла больше месяца. В Малышенку Василий Иванович вернулся в конце января сорок пятого года.
Прямо с вокзала, не заходя домой, заторопился в райком партии. «Позвоню в колхоз. Поговорю с ней хоть по телефону».
Первым в райкоме ему встретился Шамов.
Он поздравил секретаря с приездом, спросил о самочувствии.
— Все хорошо, — весело ответил Рыбаков. — Заходи. Рассказывай. Как живете, что нового?
— Да вроде все в порядке. Никаких ЧП. Вот только Ускова умерла.
— Какая Ускова? — спросил Рыбаков побледневшими губами и вдруг почувствовал, как под ногами качнулся пол. Василий Иванович вцепился в уголок стола и натужно прохрипел: — Какая?
— Председатель колхоза «Коммунизм».
— Врешь! — схватил Шамова за грудь, рванул к себе. — Врешь!
Перед глазами Рыбакова поплыли темные круги. Рука разжалась, выпустив воротник шамовской гимнастерки.
— Когда?
— Да вскоре, как вы уехали. От родов. Родила сына, а сама…
— Не надо…
— Выпейте воды. Черт меня дернул. Кабы я знал…
— Ты все знал, — не разжимая зубов, процедил Рыбаков. И в голосе его и во взгляде была такая ненависть, что Шамов даже попятился. — Ты знал и рад этому. Уходи…
Богдан Данилович проворно юркнул за дверь. А Рыбаков постоял минуту, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Диким, бессмысленным взглядом огляделся вокруг и, медленно переставляя онемелые ноги, вышел в приемную.
Здесь он увидел Лукьяныча. Старик хотел было поздороваться с секретарем, но, глянув в перекошенное лицо, осекся на полуслове.
— Запряги жеребца. Подъедешь к больнице, — глухо проговорил Рыбаков и пошел к выходу.
Он шел по улице, сутулясь, опустив голову. Он не видел встречных, не отвечал на приветствия. На пороге больницы снова почувствовал острую боль в сердце. Стиснул зубы, напрягся, постоял, держась за дверной косяк, и едва боль отхлынула, переступил порог. Женщина-главврач растерялась, увидев перед собой секретаря райкома. Вскочила с места, засуетилась, приглашая его раздеваться и присаживаться.
— Я на минуту, Степанида Романовна. Сидите. Я только что приехал, мне сказали, что у вас умерла председатель колхоза «Коммунизм» Настасья Федоровна Ускова. Это правда?
— Да, Василий Иванович. Ее привезли в безнадежном состоянии. Тяжелые роды. Если бы был квалифицированный хирург, может…
— А ребенок? Ребенок!..
— Ребенок жив. Его забрала родственница Усковой. Кажется, сестра. Горбатенькая такая…
— Так… До свиданья.
Он вышел из больницы, увидел у ворот запряженного Воронка. Взял из рук Лукьяныча вожжи, сказал ему: «Иди домой, старик», — и сел в кошеву. Отдохнувший без хозяина конь сразу рванул и понес галопом.
3.
В полукилометре от села Рыбаков остановил лошадь. Справа от дороги на невысоком холме стояла присыпанная снегом березовая рощица. Вокруг нее изгородь из жердей. Сейчас из-за снега изгородь была почти не видна. Только торчали верхушки кольев да темнела перекладина ворот. Василий Иванович вылез из кошевы, взял Воронка под уздцы и напрямик по снегу побрел к воротам. Иногда он проваливался в сугроб выше колена. Воронко покрылся клочьями пены, пока они одолели полсотни метров снежной целины. Василий Иванович привязал коня к тонкому столбику ворот, пошел за ограду.
Под березами было меньше снегу, и потому отчетливо, виднелись невысокие бугорки, разбросанные по всей роще. Над буграми высились облепленные снегом кресты или пирамидки, увенчанные звездочками. Он медленно пошел между могилами, ища глазами ту, в которой была похоронена Настя. Еще издали заприметил высокую совсем новую пирамидку со звездой на вершине.
Подошел, рукавицей смел снег с памятника и увидел Настю. Она смотрела на него с желтого листка фотографии. Взгляд у нее строгий, не тот, каким она провожала его в последний раз. А в уголках губ теплилась еле заметная улыбка.
Он содрал с головы шапку, кинул подле себя. Сдернул рукавицы и голыми руками стал осторожно сгребать снег с могилы. Прижался горячим лбом к мерзлой жесткой земле и позвал:
— Настенька! Слышишь! Я пришел. Поздно, но пришел. Прости.
Оторвал голову от земли, повел вокруг затуманенными глазами и не увидел ни белых холмиков, ни берез, ни серо-голубого неба — кругом чугунный черный мрак. Непроницаемый и густой.
Призывно заржал Воронко. Василий Иванович вздрогнул. Еле поднял налитую свинцовой тяжестью голову. С трудом поднялся на ноги. Подобрал шапку и рукавицы, зажал их в кулаке. Другой рукой отколупнул от могильного холмика комочек земли.
— Прощай, Настенька.
Повернулся и медленно побрел назад, сжимая в кулаке холодную землю.
— Вот и все, — прошептал он. — Все.
Завернул серую щепоть в носовой платок. Положил узелок в нагрудный карман гимнастерки под самое сердце.
Постоял в воротах, поглядел на родную могилу.
Вывел лошадь на дорогу, упал в кошеву. Воронко по привычке замедлил было бег у правления, но, не чуя вожжи, пробежал мимо и, не ожидая команды хозяина, свернул к дому Усковой.
Горбатая Васена встретила Рыбакова плачем и причитаниями. Он долго успокаивал ее. А когда затихла, спросил:
— Сын где?
— Там. — Васена показала на дверь.
Он прошел в горницу.
Здесь все сохранилось в том виде, как было при Насте. Только в углу появилась маленькая некрашеная деревянная кроватка.
Василий Иванович, сдерживая дыхание, на цыпочках подкрался к ней. Заглянул. Увидел в груде пеленок красное личико с закрытыми глазами. Ребенок спал, посапывая носом. На подушке валялась тряпичная соска-узелок с нажеванным хлебом.
Так вот что осталось от Насти, от их любви. Маленький курносый человечек с круто надломенными черными ниточками бровей. Выпуклый лобик, округлый, маленький подбородок. И никаких черт сходства с Настей. Ребенок как ребенок, как тысячи тысяч других.
