Несчастье было как раз в том, что такое открытие должна была сделать экзальтированная душа, склонная следовать за собственными порывами вдохновения, без надежного духовного руководителя, который мог бы вовремя предупредить ее о подводных камнях мистицизма.
Но в тот момент до серьезных нравственных потрясений было еще далеко. Однако даже счастье жениха и невесты уже было омрачено тревогами, вызванными состоянием здоровья Александра III. Вместо счастливого и триумфального въезда в страну, которая должна была стать ей родиной, принцесса Алиса была поспешно вызвана в Крым, к постели умирающего императора, потому что возникла мысль отпраздновать свадьбу в узком кругу, с благословением умирающего. Но времени не хватило. Император испустил последний вздох через несколько дней после ее приезда, и уже на следующий день, между двумя панихидами, невеста нового царя произнесла свое отречение от прежней веры и приняла новое имя Александры, назначенное ей умершим.
В царском манифесте, возвестившем, по обычаю, русскому народу о кончине его государя и о воцарении нового императора Николая II, новый монарх заявил, что отныне титул наследника престола временно переходит к его младшему брату до тех пор, пока «Бог не благословит» предстоящего брачного союза царской семьи рождением сына. И сразу же нашлись люди, пустившиеся в насмешки: «Бедная Алис окажется в весьма глупом положении, если вместо мальчика родится девочка!» Девочек у нее родилось четыре! Возвещенного в манифесте и столь страстно желаемого сына пришлось ждать целых десять лет.
Свадьбу следовало сыграть как можно скорее. Решили, что празднование состоится в Санкт-Петербурге сразу после похорон усопшего монарха; новый царь и его невеста сопровождали похоронную процессию, в которой через всю Россию везли тело Александра III. В составе этой процессии и совершила царская невеста свое «радостное прибытие» в столицу под приспущенными флагами и траурными облачениями, под звук похоронных маршей и траурный перезвон колоколов… Не прошло и недели, как траур при дворе был снят на один день, чтобы поспешно перейти к свадьбе. А на следующий день новобрачная вновь должна была надеть траурную одежду, и первый выход молодоженов был визитом к едва законченной гробнице.
Невозможно обойти вниманием эти обстоятельства прибытия императрицы Александры в Россию, потому что произведенное ими впечатление не могло остаться без последствий… Даже не слишком страдающие суеверием люди не могли не увидеть в этом зловещих предзнаменований. И молодой жене, робкой и оказавшейся на чужбине, было отчего почувствовать озноб. Конечно, ее личная жизнь была пронизана чистейшим счастьем, нежной и глубокой любовью ее супруга, которая никогда не престанет. Двадцать один год спустя императрица писала мужу по случаю годовщины их помолвки: «…дорогая годовщина!.. Уже 21 год!.. Сколько всего мы пережили вместе в эти годы, через какие страшные испытания прошли, но дома, в нашем гнездышке, всегда сияет солнце!» [12]. И в следующем году: «Да, воистину я сомневаюсь, чтобы существовали счастливые жены, как я, – такая любовь, такое доверие, такая преданность, которую ты показал мне в течение этих долгих годов, знавших счастье и горе. Все муки, страдания и нерешительность стоили того, что я тебя получила, мой дорогой жених и муж. В нынешние времена редко видишь такие браки; твоему изумительному терпению и всепрощению нет границ. Я могу только на коленях молить Господа Всемогущего, чтобы Он благословил тебя и воздал тебе за все – Он один это может. Благодарю тебя, мой милый…» [13]. Стоит только перечитать эти нежные признания, которыми наполнены письма императрицы к мужу, когда им приходилось разлучаться (что случалось крайне редко), чтобы убедиться, насколько их «гнездышко» и в самом деле было озарено личным счастьем. Но за пределами этих личных отношений, кажется, так и не возникло ничего, что могло бы согреть сердце молодой женщины в этой новой жизни, начавшейся с таких несчастливых предзнаменований. С самого начала никто не проявлял к ней симпатии, и она не умела ее вызывать.
Мы уже говорили, что с самого начала, еще даже до приезда императрицы, к ней относились с каким-то недоброжелательным предубеждением. К этому стоит добавить, что в таком отношении была не столько личная антипатия к молодой женщине, которой еще никто не знал, сколько дух протеста против самого нового царствования. Петербургское общество всегда было склонно к злоречивым сплетням, но до конца девятнадцатого века злые языки все-таки обуздывал ореол авторитета, окружавший двор и царскую династию. Теперь же этот ореол начал тускнеть под непрямым воздействием революционных сил, занимавшихся подрывом режима. Воздействие, как мы уже сказали, было не прямым, поэтому его никто не заметил. Но тот факт, что «интеллигенция» почти вся встала под знамена оппозиции; тот факт, что почти вся литература и пресса отражали мировоззрение с неуважительным взглядом на то, что когда-то считалось священным; тот факт, что все внутреннее устройство страны претерпело за полвека столь глубокие изменения в политической и экономической области, что расшаталось все общественное здание, – все это создавало новое мировоззрение, которое незаметно проникало даже в столичные салоны. Произошел как бы отток того уважения, которое прежде окружало сам принцип монархии и тех, кто его воплощал. О дворе теперь рады были поговорить в насмешливом тоне; люди, которые изо всех сил стремились урвать какой-нибудь почетный титул или должность при этом дворе, начинали тут же говорить о нем с пренебрежением, называть эти свежеприобретенные должности немного смешной и тяжкой обязанностью… Такое состояние умов, бессознательными сторонниками которого оказывались даже самые верные служители режима, обостряло критику в адрес членов царской семьи. Правда, такая насмешливая критика была направлена главным образом на великих князей и великих княгинь: император Александр III внушал глубокое и немного трепетное уважение, а его супруга, императрица Мария Федоровна, лично была очень популярна в российском обществе. Но на сына не падал авторитет отца: он был слишком молод, старые слуги его отца знавали его еще ребенком и с трудом переходили на почтительный тон при личном общении с ним. Даже в отношениях со своими близкими родственниками новый император оказался в затруднительном положении как глава семьи, большинство членов которой были старше его. Все это отразилось на молодой императрице, которая, не пройдя, как все ее предшественницы, долгих годов ученичества при русском дворе в качестве супруги наследника престола, должна была отныне занять место государыни в чуждой среде, где она чувствовала, что за ней наблюдают скорее с иронией, чем с доброжелательством. Если ее первые впечатления от России были безотрадны, ее первые контакты с петербургским обществом оказались совершенно несчастными. Ее сочли несуразной, чопорной; ее испуганное молчание перед всеми этими незнакомыми лицами посчитали высокомерием, которое всех раздражало.
С первого года нового царствования вокруг императрицы создалась атмосфера непопулярности, которую она болезненно ощущала, не зная, как ее проанализировать, чтобы поправить дело.
Ровно после этих первых хлестких ударов со стороны российского общества царица и получила ослепительные впечатления от коронации. Тогда, в рамках этого несравненного великолепия, в котором возрожденная мощь Византии сочеталась с воспоминаниями о Версале, усиленного самыми торжественными церковными обрядами, юная государыня ощутила, как поднимается ей навстречу поклонение огромного народа, ничего от нее не требующего, ни единого жеста – ничего, кроме возможности видеть ее здесь, рядом с ее венценосным, почти обожествленным супругом. Императрица почувствовала, как ее уносит ураганом экстаза. Она почувствовала, как сама стала чем-то священным в собственных глазах, так же, как и в глазах этой бесчисленной толпы. Ей было явлено откровение национальной мистики, она почувствовала себя причастной ей. Теоретически ей к тому времени уже рассказали о таком народном почитании, для которого религиозное чувство неотделимо от любви к помазаннику Божьему. Теперь же она увидела это как ощутимую реальность и отдала ей все свое сердце. Несомненно, что эта церемония венчания на царство отметила этап в психологическом развитии императрицы. Она нашла свое призвание – быть царицей-матушкой, любимой народом, понимающей этот народ, его мысли, его мистическую горячую веру. Именно к нему ей и нужно было стать ближе – и тогда какое значение будет иметь критика или холодный прием космополитического и легкомысленного общества?
