Ознакомительная версия.
Словом, в деле Мировича так много темных и кем-то умышленно затемненных мест, что невольно возникает подозрение, что акция Мировича и смерть Ивана Антоновича были кем-то срежиссированы. Все нити углубленного следствия в конечном счете могли бы сойтись к фигурам Никиты Панина и его клеврета Григория Теплова. А что же государыня? Она во всё это не вмешивалась. Для Екатерины, как и в ропшинской истории, был важен конечный результат, а как он достигнут – пусть это лежит на совести других. В тогдашнем русском обществе среди недовольных Екатериной, а также за границей прямо обвиняли императрицу в убийстве Ивана Антоновича с помощью сложной интриги, в которой от ее участия не осталось никаких следов. Княгиня Е. Р. Дашкова писала в своих «Записках»: «Вообще думали и писали в Европе, что все это дело не больше, не меньше, как ужасная интрига Екатерины, которая будто бы подкупила Мировича на это злодеяние и потом пожертвовала им».
Как бы то ни было, история убийства Ивана Антоновича вновь ставит извечную проблему соотношения морали и политики. Две правды – божеская и государственная – сталкиваются тут в неразрешимом, страшном конфликте. Получается так, что смертный грех убийства невинного человека может быть оправдан, если это предусматривает инструкция, «присяжная должность», если грех этот совершается во благо государства. Противоречие неразрешимое. Но, справедливости ради, мы не можем игнорировать и слова екатерининского манифеста, гласившего, что Власьев и Чекин, как верные присяге офицеры, сумели «пресечь пресечением жизни одного, к несчастью рожденного», неизбежные бесчисленные жертвы, которые несомненно воспоследовали бы в случае удачи мятежа Мировича, если таковой им действительно планировался. Страшно себе представить, какие реки крови потекли бы по улицам Петербурга, если бы Мирович привез Ивана Антоновича (как он собирался) в артиллерийскую часть на Выборгскую сторону или в Литейную слободу и захватил бы там пушки. В планах Мировича было «произвесть» в центре огромного, густонаселенного города «пушечную пальбу, хотя б и не в большом числе выстрелов, но, по крайней мере, продолжительную, дабы тем только подать знак к собранию народа и приведению оного в страх», а также поднять на мятеж солдат, мастеровых… Настроения солдат, которых поднял за собой Мирович, не могли не насторожить власти. Возможно, известие о приходе царя Ивана Антоновича могло бы вызвать брожение и в гвардии. Поэтому та радость, которая испытывала Екатерина, получив известие о развязке дела в Шлиссельбурге, была омрачена беспокойством. Как писал об императрице английский посланник лорд Бэкингем, «замечают в ней большой упадок духа, почему и соображают, что она смотрит теперь на несчастное шлиссельбургское событие гораздо серьезнее, чем при получении первого известия».[547] Что же имел в виду английский дипломат? Скорее всего, императрица опасалась, как бы дурной пример Мировича не получил продолжения – уж слишком легко солдаты пошли за преступником. Как выяснилось на следствии, в ответ на призывы подпоручика следовать за ним, стрелять по своим товарищам, освобождать какого-то секретного узника, одним словом, нарушать присягу, караульные отвечали: «Ежели солдатство будет согласно, то и мы согласны». «Солдатство» оказалось «согласно», и кровь в Шлиссельбурге пролилась. Неслучайно Екатерина писала Н. И. Панину: «Весьма кажется нужно смотреть, в какой дисциплине находится Смоленский полк», в котором служил Мирович. По сообщениям иностранных дипломатов, властям пришлось привести в боевое состояние полевые полки в Петербурге как необходимый противовес неспокойной гвардии. А как бы повело себя «солдатство», если бы вдруг экс-император Иван Антонович вместе с Мировичем прибыл в Петербург, не знает никто. Может быть, авантюра Мировича удалась бы не менее успешно, чем авантюра «Петра III» – Емельяна Пугачева.
Сразу же после трагических событий в Шлиссельбурге власть стала создавать вокруг них дымовую завесу из полуправды, недомолвок и лжи. Никакого сожаления по поводу гибели невинного человека нигде не было выражено. 17 августа был опубликован манифест Екатерины II, который уже упомянут выше. В нем последовательно проводилась мысль, что в Шлиссельбурге сидел человек, который, во-первых, «незаконно во младенчестве определен к Всероссийскому престолу императором и… советом Божиим (вот как со временем стали называть советы Елизавете Петровне Лестока и Шетарди! – Е. А.) низложен навеки». Во-вторых, этот человек – безумный, сумасшедший, «лишенный разума и смысла человеческого». Ему, оказывается, даже было невозможно оказать помощь как разумному человеку. Наконец, в-третьих, он был убит верными и честными офицерами охраны, выполнившими свою присяжную должность при попытке некоего злодея захватить безумного арестанта. Теперь этого злодея ждет праведный суд, составленный из высших персон государства.
В том же ключе и, возможно, в продолжение манифеста был подготовлен своеобразный отчет о заключенном за подписью его убийц Чекина и Власьева. Этот отчет был написан так гладко, логично и выразительно, что авторство Власьева и Чекина вызывает большие сомнения. Как минимум у них были грамотные помощники. В отчете проводилась та же мысль: все восемь лет они охраняли сумасшедшего человека, который во всех своих проявлениях был безумен.
Спустя несколько дней после драматических событий в Шлиссельбурге дипломатическим представителям России за границей было направлено циркулярное письмо графа Н. И. Панина о происшедшем. Что же узнали из него посланники и резиденты? Их ставили в известность о том, что «содержался от некоторого времени в той крепости один арестант по имени Безымянного, который в причине своего ареста соединял со штатским резоном резон и совершенного юродства в своем уме (опять знакомая тема. – Е. А.), и потому был поручен особливому хранению двух состарившихся в службе обер-офицеров, при которых под их командою был малый от гарнизона пикет».
Далее кратко рассказывалось о попытке тоже безымянного караульного подпоручика освободить узника, «но, получа такое супротивление своему изменическому предприятию, какого только от верных и заслуженных офицеров ожидать было должно, наконец <он> взят и арестован тою собственною командою». Посланников заверяли, что попытка освобождения арестанта Безымянного – это не следствие «знатного заговора», а безумная авантюра «от отчаяния молодого промотавшегося и оттого в фанатизм впавшего» одиночки. Письмо завершалось предписанием: «Сообщая вам сие, прошу я вас делать из онаго такое употребление, какое разсудите вы за полезное для службы Ея императорского величества и уничтожения всяких ложных разглашений, в коих, конечно, не будет недостатков».
Ознакомительная версия.
