Ознакомительная версия.
— Достать бы вот это лекарство… Но его нет даже в кремлевской аптеке. У вас в ФРГ нет связей?
В ФРГ у меня связей не было. Но имелась неразрывная связь с Володей Алхимовым. И через день ящик с лекарствами мне доставили. Но уже было поздно… Потом то лекарство пригодилось любимому нашему другу — Льву Эммануиловичу Разгону.
Авторитетные финансисты разных континентов и стран считали Владимира Алхимова крупным, а то и единственным «советским банкиром». Безупречно владел языками. Происходил же из бедняцкой крестьянской семьи. «Есть женщины в русских селеньях…» — провозгласил великий поэт. Но и мужчины в тех селениях были и есть замечательные! Володя Алхимов устранял сомнения по этому поводу.
Он был вернейшим отцом, мужем, другом… И Героем был не только по официальному званию, но и по сути характера своего: во время битвы за Ленинград, изматывающей артобстрелами, бомбометанием, голодом, он вызвал огонь на себя — и спас дивизию. Его с трудом обнаружили, откопали… Отечеству он служил верой и правдой. Но отечество (в лице высокопоставленных «представителей») это не оценило… Или не захотело помнить, стоило лишь Володиной дочери Наташе и ее молодому, но знаменитому супругу, пианисту с мировым именем, Андрею Гаврилову задержаться в зарубежных гастролях дольше, чем наметило министерство культуры, Премьер-министр Николай Рыжков (а было это уже в эпоху «перестройки») враз позабыл о таланте, о воинском и гражданском героизме Владимира Сергеевича Алхимова. А его душевные качества политиков не интересовали. Они не могли понять того, на что сами способны не были. Золотая звезда Героя Советского Союза в расчет тоже взята не была. Владимира Сергеевича отправили на «заслуженный отдых». Хотя отдыхать он не хотел, не любил. И оказался бы столь полезен! Но дочь с супругом за рубежом задержались. И это перевесило все.
Владимир Сергеевич умер… Но я навсегда запомнил лицо своего друга: открытое, бескорыстное, доброе.
…Это случилось на заседании коллегии Министерства культуры СССР. Обсуждались меры порицания «за идеологические вывихи». Я вошел в зал, когда дискуссия (впрочем, весьма единодушная) завершалась. Голосование было почти единогласным. Почти… Так как в ответ на вопрос «Кто против?» поднялась одна рука. Она выглядела одинокой, но не беззащитной, уверенной в своей правоте. То была рука драматурга Афанасия Салынского.
«Когда нечего терять, геройствовать не так страшно», — уверяет один из моих персонажей. Салынскому было что терять: главный редактор журнала «Театр», которым он отечески дорожил, председатель Совета по драматургии Союза писателей СССР, что позволяло ему противостоять драмоделам. Одного он не мог потерять ни при каких обстоятельствах: своего драматургического дара. И потому никогда не слыл человеком официальным. «Летние прогулки», «Молва», «Барабанщица», «Камешки на ладони», «Опасный спутник»… Сам он не был опасным спутником ни для одного порядочного человека, а был «спутником» рыцарски надежным. Опасались его — незабвенного моего Афона — лишь конъюнктурщики, прохиндеи и интриганы. «Я против!» — говорил Афанасий и поднимал руку, как бы призывая всех вспомнить о Боге.
Афон, мы с Таней помним ту руку и лицо твое, открытое навстречу справедливому «за» и бесстрашному «против». А рядом — лицо Раечки, вдохновительницы твоей и вернейшей подруги (на фронте — в дни битвы и в прекрасном вашем доме — в дни мира)…
Двоюродный брат мой — по имени тоже Анатолий — в годы войны был летчиком-торпедоносцем на Крайнем Севере.
Торпедоносцев втихую именовали «смертниками»: их повседневной обязанностью было топить фашистские транспорты. Топить любой ценой: бомбить, таранить, а в крайнем случае — «падать» на ощетинившиеся зенитным огнем корабли.
Под «художественным руководством» Алексея Германа был создан фильм «Торпедоносцы», до того, как свидетельствовал брат мой, достоверный, правдивый, что порою казался документальным. Там воссозданы доблесть и ужас тех дней…
— Были у нас на Севере и писатели, — рассказывал брат. — Даже знаменитые! К примеру, Лев Кассиль, Константин Симонов… Бесстрашно себя вели. Хотя это было трудно…
А уже после войны мне доводилось читать всякие пасквили про одного и другого. Лев Абрамович кому-то не угодил своим «пятым пунктом», а Константин Михайлович — вероятно, своей знаменитостью и, как считали, удачливостью. Читал я и думал: неужто забыли их храбрость, забыли кассилевские повести и романы, симоновские стихи, которые мы из газет вырезали и наизусть знали? Неужели забыли?!
Важно, конечно, чтобы читатели помнили… А завистники и пасквилянты? Иногда говорят: «Не обращайте на них внимания!» Взор и разум способны «не обращать», но сердца не выдерживают. Клеветников иногда можно приравнять и к убийцам: они укоротили многие жизни.
Помню страшную двухподвальную статью на страницах «Правды»: «Выше революционную бдительность!..» В ней литературовед Евгения Александровна Таратута, посвятившая свое перо литературе для детей и подростков, обвинялась не в чем-нибудь, а в… шпионаже. Автором лжесенсации, размноженной многомиллионным тиражом, был ответственный секретарь, а позже первый заместитель главного редактора по фамилии Козев.
— Пошла «коза рогатая»! — с безнадежностью произнес Кассиль. — Какими «шпионскими сведениями» располагала Женя? Разве что нашими книжками?
Время было погромное. Казалось, в канун кончины «вождь и мучитель» боялся, что не успеет… кого-то заточить, кого-то отправить на тот свет. Палач торопился, громоздил одно злодеяние на другое. И вот в те годы Лев Кассиль и Агния Барто регулярно отправляли посылки в концлагерь Евгении Таратуте. И не потому, что она была биографом их творчества, а потому, что была человеком высокой порядочности. Они верили ей — и не собирались от нее «отпираться», чем бы это им ни грозило. Повсюду защищали ее…
— Как она там, бедная? Как?! — вопрошал Лев Абрамович, не надеясь на чей-то ответ. — Я вижу ее лицо.
А я вижу и их лица… Лица тех, которые в любых обстоятельствах, порой в нечеловеческих условиях оставались людьми.
Много раз писал я о мраморных досках возле двух входов в Центральный Дом литераторов — с улицы Герцена и с Поварской. Я всегда помню тот камень, те вросшие в него имена московских писателей, что сложили головы на полях Отечественной. Разные национальности, разные дарования… Но они навсегда вместе. Их навечно побратали, соединили подвиг и ненависть к фашизму. А если ненависть ко злу и стремление к братству объединят вообще всех честных, хороших людей (к ужасу плохих!). Об этом мечтал Толстой… Несбыточные грезы? Вероятно. Но вдруг когда-нибудь сбудутся?
Ознакомительная версия.
