В воспоминании нашего Сашки есть толковое и остроумное наблюдение относительно «воспитания».
«Я упоминал, что мама работала учительницей, и это плохо отразилось на ее голове. А проявлялось это в том, что временами она вдруг спохватывалась и вспоминала, что нужно заниматься моим воспитанием, и тогда что-нибудь отчебучивала. Я помню, что как-то она изготовила из разноцветных картонок медальки, на которых было написано «Саша – хороший мальчик» или «Саша – шалун» и другая подобная дребедень. И награждала меня ими по итогам дня. А я ужасно злился и обижался. Слава богу, педагогический запал у нее быстро проходил, и все возвращалось на круги своя. А мама снова становилась молодой веселой женщиной, как и все ее друзья и подруги. Но ущерб, нанесенный ей советской системой образования, все-таки сохранялся и иногда давал себя знать. Например, когда я был уже постарше и поинтересовался, красивый ли я, мама ничтоже сумняшеся ответила, что верхняя половина лица – да, а нижняя – нет. Так я и жил какое-то время со странным ощущением, что наполовину красавец, наполовину урод. Но эдакие приступы, если можно так выразиться, «умопомрачения» у мамы ни в коей мере не уменьшали мою любовь к ней и батюшке. Просто некая безалаберность, странность и непоследовательность поступков родителей и их друзей меня только убедили в глупости и беспомощности взрослых и отучили спрашивать совет у старших».
Убеждение Сашки, что не надо никого воспитывать, а просто нужно пристойно жить вместе с детьми, абсолютно совпадает с моими мыслями по этому поводу. Мои безалаберность, странность и непоследовательность заключаются в том, что я, как, наверное, помнит читатель, писал в «Комсомолку» и «Известия» (а еще и в «Неделю») в ряду прочего и на темы воспитания. Опять, что ли, профессиональный цинизм? Не исключено. Но впрочем… Я же всегда крутился вокруг тезиса: «Одно из самых неблагодарных дел – доводами разума отстаивать категории порядочности». То есть другими словами – ну их, доводы разума, надо просто жить. Порядочно.
Мне казалось, мы так и жили. Никакими медалями никого больше не награждали. Дочь наша была красивая, и мы ни от кого не скрывали эту нашу радость.
Оказывается, я забыл: дочь была поначалу рыженькая. И в год, и в 1 год 3 месяца, и даже в 4 года без 27 дней. По крайней мере так написано Галиной на бумажных кулечках с прядками волос. Но в 11 лет и 1 месяц – несомненная шатенка, даже чуть переходящая в чернявость.
Это я обнаружил, раскрыв еще раз красную конторскую (!) папку с собранными вместе разнородными артефактами – свидетелями жизнедеятельности наших малолетних детей. Первые рисунки и первые осмысленные буквенные почеркушки с неизменно повернутыми зеркально «Я», «У», «Ч» и т. д., подарки родителям, сделанные собственноручно, самые первые школьные тетрадки и годовые табели успеваемости, письма с летних вакаций у бабушки, пробы пера в стихосложении и «прозе», грамоты за учебу, спортивные победы, участие в художественной самодеятельности… Документы с грифом «Хранить вечно».
«Я, нижеподписавшийся, даю расписку в том, что никогда не женюсь и не буду ходить с девочками. Если же я нарушу эту клятву, то отплачу за это кровью или всеобщим презрением холостяков.
5/XII – 68 г. Александр Щербаков».
И – три пальцевых отпечатка кровью.
«24/X – 1979 года.
Если завтра я благополучно напишу контрольную по физике, то я буду счастлива по крайней мере на неделю, буду веселой и ни к кому не буду приставать. Если нет, то я ни за что не отвечаю.
Катя Щербакова.
Свидетели (подписи троих членов семьи)».
На обороте – почерком Сашки:
«Если же вышеуказанная Катя Щербакова, написав благополучно контрольную по физике, в течение вышеуказанной недели хоть каким-либо образом проявит недовольство жизнью, то члены ее семьи могут поступить с ней по своему усмотрению».
Скреплено подписями всех четверых членов коллектива.
Короче, чего только в этой папке нет. А она не единственный источник таких артефактов, они в доме то и дело попадаются по разным уголкам. Но ни в одном из них я не обнаружил какого-нибудь «письменного источника», объясняющего или предвещающего разлад между матерью и дочерью. То есть источников много, но все они переполнены взаимной любовью. Я не буду их цитировать, вы должны мне просто поверить.
Где-то в середине своего рассказа я заметил, что, как журналист, не могу не думать о своем будущем читателе. Но все же при этом подразумевалось, что в первую очередь я пишу для себя. Хочу по возможности приблизиться к тому, как это было на самом деле. Главное – не наврать самому себе. Отдаю отчет, это в полной мере недостижимо: субъективность собственных мыслей и чувств в чем-то непреодолима. Однако стремиться-то можно?
И нужно, говорю я как мантру сам себе. Но именно поэтому и не могу привести ни одного из множества письменных «артефактов»-свидетельств сердечной склонности друг к другу матери и дочери. Как быть с тем, что в моих архивных залежах нет ни одной противостоящей им строчки? Обнародовав именно эти семейные раритеты, я невольно стану защитником своей домашней «крепости» от… нашей дочери. Всего меньше хотел бы этого. И Галина, думаю, не благословила бы (не благословляет?) меня на такую роль.
А кроме прочего, я привык с уважением относиться к людям, которые умеют передавать с помощью печатных слов мысли, чувства, соображения – верные или завиральные, благие или пагубные, – написанные ярко или косноязычно. Будь они правда или ложь. Читатели рано или поздно разберутся, и, я считаю, не дело профессионала как-то подталкивать их, направлять на «истинный путь» (для этого есть масса блогеров, твиттеристов и т. п.). Я отправил дочери по электронной почте пятистрочное суждение, смысл которого сводился к тому, что ей стоило бы переназвать, изменив имена, персонажей повествования. «Я знаю, ты уверена, что все было так, как тебе представляется и помнится. Это свойство человеческого мозга. Многие это знают и в самом конце творческого процесса меняют имена». Оказывается, ей то же самое сказала ее старинная подруга Вета Шаньгина. «Но на это, – пишет Шаньгина, – как призналась Катя, у нее не хватило таланта». (Видимо, логика такая: если имена реальных людей, то это проходит по ведомству не литературы, а, скажем, журналистики. И к ней, как к некоей недословесности, заведомо не будут придираться по части слов и выражения смысла. Распространенное мнение, с которым я не согласен.)
Хочу открыться, два последних абзаца я писал, уже зная, чем их продолжу. В самом начале своих мемуаров я рассказал, что любимые наши Люка и Боря, Галина сестра и ее муж, сделали мне драгоценный подарок, прислав четырнадцать писем Галины. Я их время от времени читаю, то одно, то другое, все больше проникаясь значимостью этих листочков как документов своей поры и подзаряжаясь от четких, летящих букв их (ее?) энергией.
