вас и защиты…
В это время распахнулась дверь, и Василий Сергеевич пропустил вперед себя двух каких-то новых людей.
2
Первым шагнул за порог высокий старик.
— Иван! — ахнули светлозерцы в пять или шесть голосов. И нельзя было понять, рады они приезжему или не рады. Весь он волосатый да бородатый, нос у него крупный, мясистый, как гриб из моха выскочил, а из-под бровей выглядывают угрюмые, стоячие глаза. Другой гость — небольшого роста сухонький человек годов сорока. Поздоровались мы.
— Этот вот товарищ Красильщиков, — показывает Иван на незнакомого гостя, — стариной нашей интересуется. Немного он вас не застал в Светлозерье, да с той поры там и зажился.
— Любопытнейшее у вас село, — говорит Красильщиков за чаем. — И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.
А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:
— Что у нас там нового?
— В Светлозерье-то? — переспрашивает Иван. — Да все по-старому, как мать поставила… А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, — и протягивает Матвею конверт.
— Вот и опять врешь! — рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону. — Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?
— Вспаханы.
— Засеяны?
— Засеяны.
— Зеленя зазеленели?
— Что твой луг.
— Чего же ты брешешь: «Все по-старому»! К сенокосу готовятся?
— Вовсю… Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе… Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.
— Как же у тебя язык повернулся сказать: «Все по-старому»? — не успокаивается Матвей. — Вон опять же наука к нам приехала, — показывает он на Красильщиков а. — Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается? — спрашивает Матвей.
— Фольклористика, — отвечает Красильщиков. — Изучает она фольклор, то есть народное творчество.
— Вот это наука! — обрадовался Матвей. — В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, — спрашивает он опять гостя, — хорошо наука идет? Успевает?
— Видите ли, — замялся Красильщиков, — вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.
— О песнях?
— Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах…
— А о плачах-то к чему? — удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли…
— Нет, это очень интересно, — спорит Красильщиков. — Сколько в этих плачах поэзии, красоты!
— Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, — не соглашается Матвей.
— Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.
Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.
— Вот вы послушайте, — говорит он всем нам, — и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. — И нараспев причитает:
Как падет-то на ум, на разум
Мое горькое гореванье,
Расколышет мне мысли-думы
Про великое бедованье,
По рабам я да по холопам,
По кулацким да долгим срокам,
По большим я да переездам,
По великим да переходам…
По чужим-то людям, злосчастна,
Под грозой ли да непомерной,
Я жила, будто свечка таяла,
Не от жарка огня палючего,
Не от теплого красна солнышка
Я от горя да от печали,
От тоски ли да от кручины,
От великого безвременья… [42]
У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.
— Ты что же это, — спрашивает, — у моей Фелицаты выпытал?
Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:
— Да, здесь точно сказано: «Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье».
— А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. — Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал…
— Ну, рассудите, — не отступается от нас Красильщиков, — есть тут поэзия?
— Мастерливо сложено, — соглашается Трифон Окулович.
— Горько жилось — сладко плакалось, — рассудила Анна Егоровна.
— Вот-вот! — ухватился Матвей. — Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!
— А вы что, девушки, молчите? — не унимается Красильщиков. — Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.
— И не надо нам этой красоты, — отвечает Паня.
— Верно Матвей говорит: дороговата она, — смеется Параня.
— По-моему, частушки-то красивей, — вступилась Оленька, — зря вы их обижаете.
— Не тот век, — отрезала Верочка.
— Поэзия во все века живет! — спорит фольклорист. — Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает — полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..
— Это, верно, — подтверждает Иван, — он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал…
— Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, — показывает Красильщиков на Ивана. — Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.
— А нам они что-то прискучили, — говорит Миша.
— Сам говорит, сам слушает, — подтверждает Николай Богданов.
— А сколько он знает былин! — расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!
Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:
— А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.
Взял тетрадь и читает:
— «Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова»…
«Все по-старому, как мать поставила»… — Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.
И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:
— «Чужое страхом горожено», — читает Матвей дальше. — Кто надгробную речь говорить будет?
— Дай мне сказать, — просит Миша. — Вот у нас на Печоре не было и нету воровства…
— Было, — перебивает Иван, — была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.
— Верно, — подтвердил Матвей. — При мне его в волостном правлении стегали, а потом он в мезенской тюрьме
