И здесь его учителем остается Вольтер, один из первых историков Петра, корреспондент Екатерины в эпоху пугачевского восстания. Пушкин высоко ценил самый жанр вольтеровских исторических писаний, которым следовал в своей работе. «Вольтер первый пошел по новой дороге, — писал он еще в 1824 году, — и внес светильник философии в темные архивы истории». Одновременно Пушкина интересовала и сама методика исторических трудов знаменитого философа, и собранные им материалы по русскому прошлому, находившиеся, по счастью, в Петербурге. В феврале 1832 года Пушкин обращается к Бенкендорфу с просьбой разрешись ему «рассмотреть находящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера, пользовавшегося разными редкими книгами и рукописями, доставленными ему Шуваловым для составления его «Истории Петра Великого». Разрешение было дано.
Просторными высокими залами, уставленными редкостными вазами и столами из разноцветных минералов, Пушкин проходил в нижнюю галлерею Эрмитажа, где полвека дремала библиотека Вольтера. У входа статуя философа, высеченная Гудоном, язвительной улыбкой встречала посетителя. Пушкин зарисовал знаменитую скульптуру в своей записной книжке.
Лаборатория вольтеровской мысли должна была увлечь поэта. «Рукописи, относящиеся к истории России петровской эпохи, путешествия, заметки о России, калейдоскоп имен, связанных с библиотекой самого Пушкина, с его собственными интересами: Альгаротти, Шекспир, Бэкон, аббат Шапп, история пап, история Камчатки, де-Бросс, Марциал, письма Шувалова, заметки Вольтера и Фридриха, письма Екатерины, фолианты монахов — и все это, освещенное именем бывшего хозяина этой библиотеки, статуя которого стояла здесь же и автографы которого глядели из многих книг», — таков был «этот запыленный пороховой склад вольномыслия XVIII века»[70], который раскрылся Пушкину весною 1832 года.
Несмотря на ряд критических замечаний Пушкина о философах XVIII века, Вольтер был ему близок до конца (в 1836 г. поэт пишет для «Современника» статью о творце «Кандида», в которой восхищается «его неподражаемым талантом»). Государственная служба, общение с Николаем I, Царское Село и правительственный Петербург — все это, видоизменяя житейский быт и общественные отношения Пушкина, не колеблет глубоких основ его мировоззрения. Если в тридцатые годы пути пушкинской мысли пересекаются многими перепутьями, пред которыми сам он нередко останавливается в раздумьи, прямой выход к осуществлению его высших заданий и гениальных замыслов в конечном счете всегда безошибочно раскрывается ему. Неизбежные в практической жизни отступления от принятого им для своей деятельности принципа независимости и свободы носили случайный и временный характер, являясь подчас результатом сильнейшего давления и даже морального насилия, облеченного в безупречную форму «царской милости»; они могли даже в иных случаях представлять собою просто ошибки, свойственные и гениальному сознанию, и героическому характеру[71], — первоосновы его мировоззрения оставались незыблемыми. Пушкин и в последние годы своей жизни ощущает себя преемником европейских вольнодумцев, учеником великих скептиков Возрождения, последователем критической мысли энциклопедистов, прославляющим свободу «вслед Радищеву». Вот почему как раз в тридцатые годы он перечитывает «Опыты» Монтэня и «Мемуары» Дидро и учится ремеслу историка в библиотеке Вольтера.
Высоко расценивая раннюю французскую прозу, Пушкин называет в качестве лучших ее мастеров «скептика Монтэня и циника Рабле».
«Священные тексты» продолжают представлять для него чисто литературный интерес. В Италии в эпоху Возрождения впервые сложилось мнение, что значение «священного писания» чисто поэтическое. По мнению гуманиста Колуччьо Салутати, церковные тексты заключают в себе такие же безнравственные и преступные рассказы, как и творения светских авторов. Отцы церкви, читавшие язычников и постоянно цитировавшие их, прониклись их духом. Библейские и евангельские предания представляют собой поэтому подходящий материал для литературной пародии, которая, в свою очередь, может служить наилучшим оружием политической сатиры.
Библиотека А. С. Пушкина.
Пушкин правильно считал библию собранием поэтических легенд и сказаний еврейского народа, и этим фольклором он интересовался, как и всеми явлениями народной поэзии. О литературном характере таких интересов Пушкина свидетельствуют постоянные его упоминания «священных» книг наряду с поэтическими именами и шедеврами: «библия и Шекспир», «библия и Вальтер Скотт», «Илиада и библия». Таков же его чисто литературный подход к четьи минеям — «прелесть простоты и вымысла», словно речь идет о Декамероне или Кентерберийских рассказах. Интересует в первую очередь стиль старинного повествователя: «Я желал бы русскому языку оставить некоторую библейскую откровенность…»
Но подчас Пушкина занимает этический смысл текста. Так, в известном стихотворении «Отцы-пустынники» (1836) речь идет лишь о правилах практического поведения (осуждение праздности, призыв к уважению окружающих и пр.). Таков же смысл статьи «Об обязанностях человека» Сильвио Пеллико; в отзыве же о сочинении «великого историка» Украины архиепископа Георгия Конисского на первый план выдвигается «цель государственная». Пушкину, как это верно заметил Вяземский, «мистические теории были совершенно чужды и противны»[72].
Его привлекают исторические и социальные проблемы. В своей библиотеке он прилежно собирает крупнейших историков Франции. Здесь и мастер «художественно-прагматического» метода Барант, развертывающий прошлое в живописных картинах и драматических эпизодах; и ученый исследователь гражданского быта и «борьбы сословий» в процессе роста европейской цивилизации — Гизо, историк строгий и холодный, известный Пушкину и как биограф Шекспира, и как резкий политический памфлетист (граф Нулин возвращается в Россию «с ужасной книжкою Гизота»); здесь и автор «Истории цивилизации в Англии» Оностен Тьерри, который, по собственному свидетельству Пушкина в письме к жене (от 15 сентября 1834 года), сделал его «ужасным политиком». Это был сторонник эпической истории, возрождавший ушедшие века художественной трактовкой археологии и хартий. Исторические труды Тьерри представляли значительный интерес и по своему идейному направлению: он был родоначальником идеи классовой борьбы в научной истории Франции, отстаивал права угнетенных национальностей и видел моральную задачу историка в возбуждении сострадания к обездоленным и униженным. Долгое время он был личным секретарем и виднейшим сотрудником великого социального мыслителя Франции Сен-Симона.
