«Дорогой Шура!
Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак. Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы, из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехали 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.
Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.
Родные мои, целую вас.
Ося.
Шурочка, пишу еще. Последние дни я ходил на работу, и это подняло настроение.
Из лагеря нашего как транзитного отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в “отсев”, и надо готовиться к зимовке.
И я прошу: пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом» (IV, 201).
«Очень мерзну без вещей»
Единственное письмо Мандельштама из лагеря (ноябрь 1938 года)
Родственники Мандельштама получили это письмо 15 декабря 1938 года. Жить ему оставалось еще примерно две недели. В течение десятилетий о пребывании Мандельштама в лагере циркулировали разного рода слухи и легенды; все они восходят к бывшим заключенным, вышедшим, так сказать, «на волю». Некоторые истории, рассказанные вернувшимися из лагерей, впервые обнародовал Илья Эренбург в своей мемуарной книге «Люди, годы, жизнь». Одна из них, сообщенная очевидцем Меркуловым, — о том, будто поэт читал у костра другим заключенным сонеты Петрарки. Однако истинный конец Мандельштама был, по всей видимости, менее поэтичен. В двух последних главах своих мемуаров Надежда Мандельштам с большим достоинством пытается выискать в свидетельствах бывших узников хоть мельчайшее зернышко правды. Однако различить, где правда, где вымысел, оказалось почти невозможным.
«Таково было свойство почти всех лагерников, которых мне пришлось видеть первыми, — пишет Надежда Мандельштам, — для них не существовало дат и течения времени, они не проводили строгих границ между фактами, свидетелями которых они были, и лагерными легендами. Места, названия и течение событий спутывались в памяти этих потрясенных людей в клубок, и распутать его я не могла»[414].
Физик Л. сообщил Надежде Яковлевне живописную сцену: Мандельштам преспокойно читает стихи в бараке Архангельского, главаря лагерной шпаны, и уголовники угощают его — неслыханная роскошь! — белым хлебом и консервами[415]. Эта легенда опять-таки славит ослепительную власть поэзии. Доверять ей следует с осторожностью.
Сопоставляя рассказы бывших лагерников, можно увидеть несколько постоянно повторяющихся деталей. Из них явствует, что Мандельштам быстро терял силы, опускался и страдал помрачением рассудка. «…На наших глазах он сходил с ума», — писал Илье Эренбургу 23 февраля 1963 года Давид Злотинский, бывший солагерник Мандельштама[416]. Вначале Мандельштам беспокойно метался по зоне, неоднократно приближался к запретной зоне и заграждению из колючей проволоки, натыкаясь на грубый и угрожающий окрик караульных. В лагере ему приходилось слышать «мат», грубую русскую ругань — язык, отстоящий от сонетов Петрарки на космическое расстояние. И все-таки в мире Гулага находилось место и для стихов. С их помощью люди пытались одолеть кошмар лагерного режима. Один из узников, сидевший вместе с Мандельштамом, как-то сказал ему, что в камере смертников московской тюрьмы Лефортово нацарапаны на стене строчки из его раннего стихотворения: «Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?» (I, 68). Услышав это, — пишет Надежда Мандельштам, — поэт приободрился и на какое-то время успокоился[417]. Периоды нервного возбуждения быстро сменялись состоянием апатии, и он подолгу оставался лежать на нарах.
Постоянно возникает вопрос: писал ли Мандельштам в лагере стихи? Поэтическая легенда и здесь вступает в борьбу с жестокой реальностью. Василий Меркулов утверждает, что Мандельштам смог написать в лагере одну-единственную строчку: «Черная ночь, душный барак, жирные вши». Это лепет, хотя и — точное отражение реальности. Однако Мандельштам, по его словам, декламировал стихи, в том числе — свой реквием по Андрею Белому, и, вообще, часто упоминал о «гениальном поэте» Андрее Белом. Однажды Мандельштам попросил Меркулова вытрясти вшей из его одежды и при этом сказал: «Когда-нибудь напишут: “Кандидат биологических наук выколачивал вшей у второго после А. Белого поэта”»[418]. Когда в 1934 году Мандельштам писал свой реквием по Андрею Белому, он говорил жене, что отпевает этими стихами не только Белого, но и самого себя; он называл эту подборку «мой реквием»[419]. А физик Л. рассказывал, что Мандельштам, сидя на груде камней, сказал: «Первая моя книга называлась “Камень”, а последняя тоже будет камнем…»[420].
В своем письме от 30 ноября Мандельштам сообщал: «Очень мерзну без вещей». Старое желтое кожаное пальто, подаренное Эренбургом (его можно видеть на последней фотографии поэта, сделанной на Лубянке), неожиданно исчезло. Мандельштам безрассудно обменял его на несколько кусков сахара — он слышал, что для выживания организму требуется в первую очередь сахар. Но этот сахар у него тотчас же украли в бараке. Лейтмотив мемуарных свидетельств — страх Мандельштама, убежденного в том, что лагерное начальство собирается его отравить. Поэтому он большей частью даже не прикасался к своей скудной пайке, что способствовало его истощению. Или хватал чужую пайку хлеба — за это его били. Меркулов сообщает, что Мандельштам доедал за другими остатки пищи и долизывал миски.
По рассказам очевидцев, Мандельштам боялся, что лагерное начальство убьет его ночью в бараке, сделав ему отравляющий укол. Все это свидетельствует о паранойе, в которую погружался истерзанный поэт. Вероятно, нараставшее у Мандельштама безумие было лишь адекватным ответом на безумие окружавшего его лагерного мира — единственный возможный ответ на десятилетие травли, психического истощения, нищенского существования и страха. Таким образом, его паранойя стала отражением параноидальной системы, лишившейся разума от беспрестанных поисков вредителей, шпионов и саботажников. Безумие охватило не только воспаленный мозг одного поэта. В сталинскую эпоху оно стало повсеместным. «Я не создан для тюрьмы!» — кричал в камере Мандельштам после своего первого ареста в 1920 году, в разгар гражданской войны.
Надежде Мандельштам так и не удалось выяснить все обстоятельства смерти ее мужа. Лишь через десять лет после ее смерти, когда к столетию со дня рождения Мандельштама в различных газетах и журналах стали появляться статьи, посвященные поэту, поднялась новая волна лагерных воспоминаний. Наиболее существенным добавлением к уже известным свидетельствам была публикация Юрия Моисеенко в газете «Известия» от 22 февраля 1991 года, озаглавленная «Как умер Осип Мандельштам». Сенсацией оказалась также серия очерков в той же газете, выходившей миллионными тиражами, под названием «Смерть Осипа Мандельштама»; они печатались из номера в номер с 25 по 29 мая 1992 года. Их автору, журналисту Эдвину Поляновскому, удалось до этого встретиться и поговорить с Моисеенко[421].
