Повесть „Убиты под Москвой“ не прочтешь просто так, на сон грядущий, потому что от нее, как от самой войны, болит сердце, сжимаются кулаки, хочется единственного: чтоб никогда-никогда не повторилось то, что произошло с кремлевскими курсантами, погибшими после бесславного судорожного боя, в нелепом одиночестве под Москвой…
Константин Воробьев силен там, где он пишет, точнее, живописует свободно, давая себе и своему воображению полный простор, а языку, кстати говоря, отличному, богатейшему оттенками и красками русскому языку, — полное дыхание, как на ветру, напоенному запахами родной ему курской земли, русских полей и садов.
И тогда огонь, зажженный им, горит во всю мочь, яростно и ярко».
Воспоминания Виктора Астафьева о Константине Воробьеве и связанном с ним нелегком процессе становления новой военной прозы содержатся в его статье «И все цветы живые», написанной в 1983 году. Приведу некоторые выдержки из нее:
«Примерно к середине шестидесятых годов творческое братство писателей-фронтовиков, быть может, и неширокое, но стойкое, приобрело уже заметные очертания. Бывшие истинные вояки, пришедшие в литературу почти все одинаково трудно, прорвали сопротивление окопавшегося в лакировочной литературе „противника“. Об этом непростом и нелегком становлении тогдашней молодой литературы даже нынешняя, вроде бы все знающая критика помалкивает, а стоило бы ей вместо того, чтобы перемалывать молотое, хвалить хвалимое, поинтересоваться архивами хотя бы того же Константина Воробьева и почитать ответы из столичных изданий — удивительные бы документы они для себя открыли!
Но чем периферийщиков больше игнорировали, оттирали и унижали, тем они жадней и привязчивей следили друг за другом и, прежде чем пожать руку собрата по войне, зачастую уже досконально знали его творчество, вступали в переписку, поддерживали, как могли, иногда и печатно. Но и требовали друг от друга будь здоров…»
Непосредственно о Воробьеве:
«Есть писатели, напоминающие мне старательного и умного пахаря, который встает до зари и без шума, гама, показной активности… делает свою трудную работу…
Но… и поныне случается, что судьба такого вот скромного труженика… в литературе проходит незамеченной… Укорный пример… — судьба писателя Константина Воробьева… Упомянешь его на встрече, назовешь в числе выдающихся… — недоумевают читатели, пожимают плечами или изумленно спросят: „Да уж не тот ли это Воробьев, что написал ‘Убиты под Москвой’, ‘Крик’…“ — „Тот, тот!“ — скажешь, и непременно последует: „Это ж замечательные вещи!“».
«Как нуждался Константин Воробьев в участии и поддержке. Как трудно пробивался в печать. Всю жизнь трудно, с нервотрепкой, доходя порой до отчаяния и душевной депрессии».
«Он долго и трудно шел в литературу, его рукописи громили московские рецензенты… громили беспощадно, изничтожающе… за „искажение положительного образа“, за „пацифизм“, за „дегероизацию“… В особенности досталось за „окопную правду“, за „натуралистическое“ изображение войны и за искажение „образа советского воина“…
Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз и не два ловил себя на том, что был на какой-то другой войне».
Стоп! Мы уже цитировали в начале этой главы что-то подобное: «Я был на совершенно другой войне…» Те же слова, те же мысли, но высказанные гораздо позднее, в собственных комментариях к роману «Прокляты и убиты». Так что идея создания произведений о «другой войне» для Астафьева, как видим, не нова. Подтверждает это и его переписка с Константином Воробьевым, которая завязалась в конце 1963 года. Прочитав в журнале «Молодая гвардия» повесть «Алексей, сын Алексея», Виктор Петрович послал автору письмо через редакцию, пометив на конверте: «Переслать лично Воробьеву Константину». В последующих письмах отражены невеселые, порой — ужасающие, подробности трагической судьбы Константина Дмитриевича — талантливого русского писателя.
12 декабря 1963 г., отправлено из Перми.
«Дорогой Константин!
(Извините, не знаю вашего отчества, а в справочник заглянуть не могу, пишу из больницы.)
Сегодня я залпом прочел вашу повесть „Алексей, сын Алексея“ — это вторая вещь, которую читал у Вас. Первую прочел „Каплю крови“ (Астафьев перепутал авторство, повесть написана однофамильцем адресата — Евгением Воробьевым. — Ю. Р.), и надо сказать, за это время Вы так выросли, что диво дивное!
Я радовался Вашей густой добротной прозе, Вашему языку и получил истинное наслаждение от Вашей повести.
Жму Вашу руку и радуюсь Вашей удаче. Радуюсь за нашу землю, которая, несмотря ни на что, рожает и рожает хороших писателей: то Абрамова выдаст, то Солженицына, то Конецкого (я читал у него недавно рукопись новой повести — ну небо и земля по сравнению с прошлыми вещами!).
Дай Вам Бог здоровья и еще многих удач, а главное — здоровья. У меня вот неважно с ним, так я и пишу с трудом, и читаю слишком мало для пишущего человека.
Но и то карабкаюсь потихоньку и каждый раз, как прочту такую вещь, как Ваша, хочется работать лучше и больше. Спасибо и за это. Авось к осени Вы встретитесь и с моей повестью на страницах этого же или другого журнала.
А пока всего Вам наилучшего.
Вы курянин, что ли?
В Курске у меня знакомый писатель живет — Женя Носов, тоже отличный прозаик.
Жму руку еще раз.
Извините, если неразборчиво — пишу на колене.
С приветом В. Астафьев».
Ответ К. Воробьева, отправлено из Вильнюса (место жительства писателя):
«Дорогой Виктор Петрович!
Только что вернулся домой (ремонтировался в Кисловодске) и нашел ваше письмо, — прямо-таки новогодний мешок с подарками! Спасибо вам за теплое слово. Черт знает, отчего это, но мы ведь редко балуем себя, т. е. друг друга, словом привета и одобрения. А как это нужно.
Между прочим, я не писал повести „Капля крови“. Это, очевидно, кто-то другой написал. Но, судя по тому, что она Вам не понравилась, — я не сожалею о том, что не являюсь ее автором.
К великому своему стыду должен признаться, что ничегошеньки не читал Вашего. Когда я об этом сказал Александру Евсеевичу Рекемчуку, он с великим сожалением и осуждением молча посмотрел на меня и вздохнул.
Виктор Петрович! Давайте-ка так: вскорости у меня выходит в „Сов. России“ сборник повестей и рассказов. Я его сразу же пришлю Вам, а Вы постарайтесь, пожалуйста, выслать мне что-нибудь свое. Ладно?
Потом: а почему Вы изволите хворать и лежать в больнице? Что с Вами? Сердце? Поезжайте в Кисловодск. Это же здорово — нарзанные ванны, циркулярный душ и черте что еще там, после которого вы способны лишь произносить междометия там, где до этого истерично взвизгивали в гневе иль обиде. Ничем Вас после нарзанных ванн не пронять. Никому и ничем! А писать после них хочется, так что дуйте в Кисловодск.
