Он положил, точнее, бросил на стол передо мной очередную папку из портфеля — с очередным «Совершенно секретно».
— Это протокол допроса из сейфа Маленкова… Там, в сейфе, лежат тома, касающиеся нас всех. Этот — твой, — он придвинул папку ко мне.
Я стал читать. Это были мои допросы! Я находился на свободе, а здесь, в папке, уже давал необходимые показания. Роман в стиле Кафки! Я сознавался, что был сионистским шпионом. Следователь цитировал мне показания Полины Жемчужиной о том, что существовал заговор еврейских жен. И показания моей жены о том, что она, грузинская еврейка, занималась шпионажем по заданию «Джойнт». Передавала сведения, «полученные мною после посещений главы Правительства». И она же меня завербовала… Это все должны были выбить из нее, из меня!
Берия с каким-то упоением листал дело, тыча пальцем в нужные страницы.
— Смотри, какие интересные показания Молотова, о которых сообщает тебе твой следователь! Наш Корифей Коба — настоящий писатель! Захватывающий роман сочинил! Хорошо потренировался в тридцать седьмом году! — И он как-то вдохновенно принялся пересказывать «показания» Молотова: — «Зловещая всемирная сионистская организация “Джойнт” решила погубить народы СССР. Она начала действовать еще во времена еврейского засилья в Политбюро. Троцкий, Зиновьев, Каменев были ее агентами. Великий Сталин не успел выкорчевать до конца все ее корни, война помешала. И вот в войну, воспользовавшись народным несчастьем, Михоэлс и прочие жиды, верные слуги “Джойнт”, проникли повсюду…» Здесь в сюжет вступает Полина Жемчужина… Бережливый Хозяин приберег ее для открытого процесса. Как когда-то приберег Зиновьева и Каменева. Она сознается, что через нее, еврейку, в агенты «Джойнт» был завербован ее русский муж Молотов. Далее в процесс можно включать все новых и новых участников. Оказывается, Молотов вместе с женой завербовали Микояна… Потом Микоян завербовал Хруща, Кагановича, Маленкова. Я вообще был агентом «Джойнт» с первых дней. Пока по заданию «Джойнт» мы извращали великие указания Сталина, многочисленные евреи-космополиты убивали идеологию Ленина — Сталина. Агенты — евреи-врачи убирали государственных деятелей. Проникли сионисты и в руководство Армии, и в органы Госбезопасности… где действовали под руководством Абакумова… и даже в семью товарища Сталина. Это будет невиданный, гигантский процесс. Правда, в деталях Хозяин не оригинален. Повторение тридцать седьмого. Но зачем придумывать новое, если все хорошо отработано тогда? Для народа сойдет. Главное, чтоб побольше начальников было расстреляно. Простые люди это любят. Но он уже не тот, делает ошибки… и легко глотает подставленную наживку. В результате самого верного холуя Власика мы сумели убрать.
Я понял: он хочет, чтобы я спросил. И я спросил:
— Кто — «мы»?
— Люди, у которых, как и у тебя, нет выхода.
— Но зачем вам я?
— Ты нам необходим… — Он выдержал паузу. — Без тебя наш план придется переделать… Решайся, друг, если думаешь не только о своей жопе.
— А ты — о человечестве, дорогой? — не утерпел я.
— Нет, я о своей жопе. О человечестве думаете вы с ним. Вы ведь с ним — революционеры, — он засмеялся, — но, надеюсь, хотя бы ты сумасшедший не до конца.
И я сказал:
— Да.
— Уже завтра ты поймешь, что решился вовремя, — заметил он на прощанье.
Потом я сидел в пустой комнате Даши, вспоминал ее. Пожалуй, впервые я не боялся своего великого друга.
Я ненавидел.
На следующий день я понял, что наш Фуше воистину в курсе всего.
Меня вызвали на Ближнюю к девяти вечера.
В Большой столовой я застал Берию, министра госбезопасности Игнатьева и министра иностранных дел Вышинского. (Сказать точнее, Вышинский, как и Молотов, исполнял должность министра иностранных дел. Но иностранными делами, как и всеми другими, руководил мой великий друг.)
Вошел Коба, и вслед за ним — Хрущев, Маленков, Булганин.
Мрачно сказал мне:
— Записывай. У нас — заседание Политбюро.
Так он теперь называл встречи с избранными соратниками. С тех пор, как из приемной исчезла лысая голова Поскребышева, он все чаще звал меня исполнять эту роль.
Я уселся за маленький столик в углу — конспектировать.
Коба также сел. Сидел один за огромным столом. «Гостям» сесть не предложил, они стояли рядком вдоль стола — Берия, Игнатьев, Хрущев, Маленков, Булганин и приехавший докладывать Вышинский.
— Товарищ Вышинский попросил нас его выслушать, — все так же мрачно сообщил Коба. — Он считает ненормальной ситуацию, сложившуюся вокруг СССР в Организации Объединенных Наций. Слушаем вас, товарищ Вышинский.
— К сожалению, в последнее время в Организации Объединенных Наций нам постоянно приходится отвечать на злобные, лживые обвинения в антисемитизме. Вот почему, посоветовавшись с товарищами…
— С кем? — как-то зло усмехнулся Коба.
— С товарищами в министерстве, — сразу потерялся Вышинский, — мы придумали, как остановить этот враждебный поток. Я предложил редакции «Правды» подготовить письмо. Все наши знаменитые евреи — деятели науки и культуры, военные, Герои Советского Союза, генералы его уже подписали. И вот теперь письмо готово. Я могу прочесть, Иосиф Виссарионович?
— Зачем? — снова усмехнулся Коба. — Перескажите содержание, этого достаточно.
— В письме выдающиеся представители еврейского народа гневно клеймят врачей — «убийц в белых халатах», выродков в среде еврейского народа. Гневно осуждают деятельность Еврейского антифашистского комитета, ставшего гнездом шпионажа…
— Опять — гневно? — мрачно спросил Коба.
Вышинский совсем сник и продолжал охрипшим голосом:
— В заключение авторы письма заявляют, что никакого антисемитизма в СССР нет, да и быть не может. Ибо СССР — страна подлинного высокого интернационализма… И только заведомые клеветники могут отрицать прочность и нерушимость дружбы между народами СССР. У трудящихся евреев всего мира один общий враг. Это империалисты, в услужении которых находятся реакционные заправилы Израиля… — И я услышал те самые слова Кобы из доброго «второго письма»: — «Кто не знает, что оголтелый антисемитизм, разнузданный расизм составляют отличительную черту фашистских клик, повсеместно поддерживаемых империалистами США!»…
Вышинский закончил. Коба молча делал какие-то пометки в блокноте. Все ждали. Наконец Коба сказал:
— Ну, и зачем это письмо?
Вышинский пробормотал:
