Примерно столь же “убедительно” звучали мои ответы по поводу членства в Коммунистической партии, гонений на меня, как на еврея, и прочее. Жена также отвечала не блестяще, но, во всяком случае, не вызывала тех отрицательных эмоций, которые вызывал я. Наконец, все кончается, и с безучастным выражением лица офицер предлагает нам подождать ответ внизу.
Мы выходим, спускаемся вниз, как ни странно, в хорошем настроении, но абсолютно, на 100% уверенные, что интервью мы не прошли. Было бы смешно, если бы мы на что-то надеялись. “Ты знаешь, это очень хорошо, ведь Миша нам говорил, что если мы не пройдем интервью, то это будет счастье и для нас, и для него”, — говорит жена, по понятным причинам опуская первую половину фразы сына: “Если пройдете интервью — это будет для вас счастье и новая жизнь”. По радио называют нашу фамилию. Я подхожу к окошку, мне выдают письмо, не читая подряд, я вижу только какое-то условие. Появилась надежда. Но, увы, этот документ и был признанием нас беженцами. Реакция наступила ночью: мы одновременно проснулись и начали дико хохотать. Что это было?
Мы возвращаемся в Петербург уже немного другими людьми — перед нами открылась реальная возможность стать “американцами” (ставлю кавычки потому, что американцами мы никогда не станем). Однако и в душе, и нашим детям мы говорим, что пока мы никуда уезжать не собираемся. Проходит несколько дней и, перед отъездом на дачу, Нонна меня уговорила пойти к Надежде Сергеевне, главному врачу частной кардиологической консультативной клиники, я о ней уже говорил выше. Мне сделали эхографию сердца на очень хорошем, по словам Надежды Сергеевны, аппарате. Смотрели долго и внимательно. Доктор во время процедуры подозвала Надежду Сергеевну и что-то ей показала. Я понял — не все в порядке. И не ошибся.
У меня обнаружилась аневризма сердца, причем, наверно, для устрашения, с тромбом внутри. Заключение Надежды Сергеевны было резким и безапелляционным: нужна операция, и как можно скорее. Жизнь моя может прерваться в любой момент. Но так как эта операция у меня будет повторная, а в России пока еще не умеют делать повторные операции на сердце с удовлетворительной вероятностью выживания, то ее нужно делать за границей. Если в Москве был снят пистолет с предохранителя, то Надежда Сергеевна уже взвела курок. “Ну что ж, придется воспользоваться нашей возможностью оказаться в Америке”. — “А когда вы сможете уехать?” — “Примерно через 4-6 месяцев”. — “Это очень долго. Вы должны немедленно написать в ту больницу, где вам делали операцию, все объяснить, чтобы они были готовы к вашему приезду и выезжать, если удастся, до окончательного оформления вашего права на постоянное жительство”. — “Насколько мне известно, это невозможно, но я постараюсь дожить до нашего отъезда.” Вопрос был решен. Это произошло примерно через неделю после нашего возвращения из Москвы.
Вопрос, действительно, был решен, но другие вопросы, порожденные им, тяжелые, по сути дела, неразрешимые, давили на психику и требовали решения. Как можно уехать, скорее всего, навсегда, от своего сына; как можно уехать из родной страны, от всего близкого, понятного; как можно и на кого оставить любимых членов нашей семьи, котов Зайчика и Белого, они ведь даже не представляют, что их ожидает; как собрать минимум необходимых денег и при этом дать возможность нашим детям жить немного лучше и легче, чем они живут сейчас? Зачем, во имя чего мы должны ломать свою жизнь и, возможно, жизнь дорогих нам существ? Но на все вопросы звучал тривиальный ответ — во имя жизни, твоей жизни. Сказать, что меня лично устраивал такой ответ, — я не могу. Не буду говорить, что возникшая угроза моей жизни меня не беспокоила. Но я не умирал, а что будет дальше, сколько отпущено — кто знает. А назад.
И вот тот же самый Миша бросает нам спасительную соломинку: “Папа и мама! Давайте считать так, что вы едете в Америку временно. Сделаете операции, подправите, сколько можно, свое здоровье, кое-что увидите, и, пожалуйста, возвращайтесь назад”. Хотя такое благостное решение мерцало и в наших головах, но, произнесенное вслух, оно выполнило свою терапевтическую роль: да, мы едем, но мы вернемся.
В конце августа нам стало известно, что наши документы уже в Москве, в МОМе (Международной организации помощи мигрантам), и для их получения необходимо только предъявить заграничные паспорта и авиабилеты. Я пошел в районный Отдел виз и регистраций, который располагался совсем рядом с нашим домом, и записался на прием для сдачи документов. Надо было заполнить анкеты и ждать вызова примерно неделю. Перед тем как отойти от девушки, служащей ОВИРа, я подумал, а не стоит ли сейчас, вроде подходящий момент, решить вопрос с моим днем рождения и записать в загранпаспорте дату, соответствующую дате свидетельства о рождении, т. е. 1 июня? “Девушка, вы знаете, у меня при записи дня рождения в паспорте произошла ошибка, и вместо 1 июня записано 16 июня. Могу ли я вот сейчас в этой анкете записать правильную дату?” — “Что?!!” — девушка соскочила со своего стула и энергично зашла в кабинет, на дверях которого висела табличка “Посторонним вход воспрещен”.
Через 2-3 минуты она оттуда выходит. “До тех пор, пока вы в милиции не восстановите правильную дату рождения, никакого загранпаспорта Вы не получите. Ведь два дня рождения — это два разных человека”. Ругая себя последними словами, я тут же помчался в наше отделение милиции. Время еще было не позднее и, отстояв очередь, я прошел к инспектору, относительно молодой и симпатичной женщине, лейтенанту. “А чем Вы докажите, что Вы действительно родились 1 июня?” — “У меня есть свидетельство о рождении”. — “А где оно?” — “Дома”. — “Принесите, мы посмотрим”. Бегу домой и также бегом обратно.
Как обычно, приходится отсидеть очередь вторично — никого не интересует то, что я уже один раз очередь переждал, тем более что до окончания приема оставалось уже немного времени. Мне повезло, меня принимают. “Я за время вашего отсутствия посмотрела архивные материалы и выяснила, что и в предыдущем паспорте у Вас датой рождения обозначено тоже число 16 июня. Я ничего не понимаю. Покажите свидетельство. Ну, вот. Оно у вас повторное. Меня бы оно удовлетворило, если бы это был подлинник”. — “Но вы обратите внимание на дату выписки этого повторного свидетельства — сентябрь 1941. В чем смысл ваших сомнений или подозрений? Ведь мне тогда было 15 лет”. Лейтенант смотрит на меня, как на задержанного на месте преступления рецидивиста. “А кто вас знает с вашими хитростями. Мне кажется, что это дело нечистое. Вот через месяц выйдет из отпуска начальник паспортного стола, и мы пошлем запрос в Ростовский ЗАГС. После этого решим вопрос и с датой, и с паспортом вообще”. Я в ужасе: ни о каком скорейшем отъезде, получается, не может быть и речи. В лучшем случае задержка будет два месяца.
