она выехала к нам из Вены.
Однажды за ленчем Вацлав заявил, что решил навсегда прекратить танцевать и осуществить свой идеал — уехать куда-нибудь в Россию и заниматься там сельским хозяйством.
Я вышла из себя. «Вацлав, ты все-таки не должен все время твердить про этот свой план бросить свое искусство; и во всяком случае, если ты уедешь, то уедешь один. С меня хватит. Я не могу стать крестьянкой. Я крестьянкой не родилась. Хоть я и люблю тебя, я разведусь с тобой и выйду за какого-нибудь фабриканта». И в своем раздражении я сняла с пальца свое обручальное кольцо, тяжелый золотой круг из Бразилии, и, забыв приличия, швырнула его в Вацлава. Его это, как мне показалось, очень удивило. Днем я получила огромный букет — примерно пятьсот красных гвоздик — и свое кольцо в нем.
Сестра позвонила мне с первой станции у границы. Я, почти плача, рассказала ей обо всем. С ее приездом закружился вихрь светских выездов. Вацлав бывал повсюду — на танцах, обедах, скачках. Он даже начал давать ей уроки танца, даже каждый день ходил за покупками для нас и приносил в огромных количествах духи, обувь и подарки. Меня это немало беспокоило: он потратил несколько тысяч франков на вещи, которые по-настоящему не были нам нужны. Однажды утром он пришел и принес огромное количество свитеров всех цветов радуги. «Да зачем же так много?» — «Фамка, тона такие красивые. Почему бы и нет?»
Приехали наши испанские друзья, а также герцог и герцогиня де Дуркаль, и мы были приглашены на чай. Там была обычная толпа гостей; они вели легкий разговор о перемирии, новой портнихе Шанель, революции в России и других событиях.
«А вы, Нижинский, что делали в этом году? Сочиняли что-нибудь? Собираетесь ли скоро танцевать?» Вацлав небрежно откинулся назад на кушетке, попивая чай. «Ну, я сочинил два балета, подготовил программу для следующего парижского сезона, а в последнее время играл роль. Видите ли, я артист; сейчас у меня нет труппы, и я скучаю по сцене. И я решил, что будет достаточно интересно проверить, хорошо ли я могу играть. Поэтому в течение шести недель я играл роль сумасшедшего, и мне поверили вся деревня, моя семья и даже врачи. Теперь у меня есть санитар, который наблюдает за мной под видом массажиста». Я потеряла дар речи. Так это был художественный эксперимент — то, что заставило нас страдать и почти свело меня с ума!
Дамы-слушательницы пришли в восторг. «Какой восхитительный эксперимент, Нижинский! Как это изобретательно, чудесно, великолепно!» Я была готова надавать им пощечин. Одна пожилая маркиза принялась обсуждать подробности эксперимента, и все выразили свое одобрение.
Только Дуркаль заметил: «Я думаю, Нижинский, что это был достаточно жестокий эксперимент и очень тяжелый для вашей жены». — «Что ж, я знаю, что она любит меня, но никогда не осознавал, что она любит меня так сильно». Вацлав действительно изменился. Я знала, что эта легкомысленность и болтливость — не его манера вести себя. Было почти похоже, что это теперь он играет роль пресыщенного светского аристократа и смеется над остальными присутствующими. Санитар, г-н С., пробыв у нас десять дней, пришел ко мне. «Мадам, я санитар при психиатрических больных и занимаюсь этим уже тридцать пять лет. Я знаю больше, чем самые великие профессора, и опыта у меня больше, чем у них. Я ухаживаю за пациентами, я живу с ними, а господа профессора только заходят к ним на несколько минут. Вы зря тратите деньги на санитара: г-н Нижинский самый разумный человек во всем Санкт-Мориц-Дорфе». Санитар уехал, и Вацлав, который теперь был ему большим другом, сам отвез его на вокзал и посадил в поезд.
Моя сестра и Вацлав очень хорошо ладили друг с другом. Он дал ей несколько уроков того, как надо ходить. Вацлав говорил, что мало людей знают, как правильно соблюдать равновесие своего тела при ходьбе, и показал нам упражнения для этого. «Не ходите на кончиках пальцев, а первой ставьте на землю середину ступни». Все тревожные симптомы исчезли, и я пришла к убеждению, что Вацлав дурачил меня. Слава богу, с ним все в порядке.
Импресарио продолжали писать нам и пытались получить от Вацлава обещание, что он будет танцевать весной. Вацлав всерьез думал о том, чтобы начать выступать в Париже. «Я не стану объявлять программу заранее. Я просто укажу: „Танцы Нижинского“. Все поверят мне». Кроме того, мы много рассуждали о том, как мы обставим свою новую квартиру в Париже. «Я думаю, фамка, что потом мы построим себе дом здесь, в Санкт-Морице. Это близко от Парижа, Лондона, Рима. Идеальное место для Киры и для нас, чтобы отдохнуть». Мне были приятны эти планы. Какой счастливой я была, когда в полдень приходила к Вацлаву в заведение Ганзельмана. В это время я училась кататься на скелетоне. Время сезона постепенно проходило, но он обещал быть дольше обычного, потому что погода была прекрасная. В Санкт-Морице тогда были несколько наших венских друзей, и среди них мадам Ассео, великая пианистка и друг моих сестры и зятя. Вацлав сказал им, что хочет дать танцевальный концерт для всех своих друзей, которые находятся в Санкт-Морице. Со скоростью лесного пожара разнесся слух о том, что Вацлав снова будет танцевать. Он стал искать подходящее место, поскольку все танцевальные залы в гостиницах имели полированные полы, но в очаровательной гостинице «Домик субретки», расположенной в сосновом лесу и похожей на заколдованный замок, Вацлав, с помощью ее гостеприимного и обаятельного хозяина Ханса Бона, нашел зал с подходящим полом. Он договорился, чтобы там после его концерта был подан чай и все было подготовлено. «Что ты собираешься танцевать, Вацлав?» — «Ты увидишь — все новые произведения». — «Где ты закажешь костюмы?» — «Я сделаю их сам вместе с твоей маленькой портнихой-итальянкой. Она умная». И Вацлав начал работать с ней. В дом принесли сотни ярдов ярких шелковых, бархатных и парчовых (типа ламе) тканей.
Все эти годы мы страстно желали иметь сына, но откладывали это из-за войны. С той поры, как Кира стала Кирой вместо Владислава, мы мечтали о Бориславе — такое имя должен был носить наш будущий сын. Однажды утром Вацлав вдруг заявил: «Фамка, ты знаешь кого-нибудь — великого врача, — который был бы гениальным, как Ломброзо?» — «Я могу поискать, но для чего?» — «Я хочу поговорить с кем-нибудь, кто бы понял меня, с кем я бы мог говорить о многих вещах.
