По распоряжению Бен-Гуриона 12 сентября создается военная комиссия по расследованию, целью которой является установить, действительно ли по приказу Биньямина Джибли или других офицеров комиссия Ольшана — Дори была введена в заблуждение многочисленными лжесвидетельствами и фальшивыми документами. В это время Лавон проводит отпуск в Женеве.
Вернувшись 21 сентября, он распускает слух, что вскоре собирается сделать несколько публичных заявлений — «приятных и не очень». Очевидно, что он не желает повторного расследования, но хочет смыть с себя все подозрения. Позже его сторонники станут говорить, что он хотел закрыть дело, поскольку уже достаточно пострадал, но противники останутся убеждены, что он просто боится углубленного расследования, которое, даже доказав преступления, совершенные руководителем спецслужб, не сняло бы с него ответственности за покушения в Египте.
26 сентября Лавон входит в кабинет Бен-Гуриона. Несмотря на взаимные заверения в дружбе, оба чувствуют скрытую напряженность. Позже Старик напишет: «Лавон сказал мне: «Заканчивай расследование, объявляй меня невиновным, и вся вина падет на Гибли». Бен-Гурион «не верит своим ушам» и отвечает:
«Я не осуждал тебя тогда, не осуждаю и сейчас. Но у меня нет ни власти, ни полномочий снять с тебя обвинения, поскольку я не судья и не следователь. Я тем более не имею права назвать кого-либо виновным до того, как его вина будет доказана. Я не проводил расследования египетского дела, я просто посчитал своим долгом узнать правду о подделке даты на документе военной разведки».
В ответ Лавон заявляет, что намерен представить свое дело в Кнессет для рассмотрения комиссией по иностранным делам и обороне. «Я посоветовал ему ничего не предпринимать, — пишет Бен-Гурион, — но это его личное дело. Я просто сказал ему, что как только получу заключения комиссии по расследованию, сразу же представлю их кабинету».
Этот разговор дает ключ ко всему «делу» 1960 года. Во время встречи собеседники столкнулись по принципиальным вопросам и в чисто личном плане. Бен-Гурион, который свято верит в правосудие и справедливость, поражен, услышав от Лавона предложение обелить его и, таким образом, закрыть дело. Возможно, после того как вскрылись многочисленные лжесвидетельства и подделки, Лавон почувствовал себя настолько уверенно, что и не предполагал, что его просьба может быть отвергнута. Но такой честный и порядочный человек, как Бен-Гурион, не мог обелить его, даже если бы захотел. Эта позиция вполне справедлива с моральной, но не с общечеловеческой точки зрения. Перед ним стоял сломленный человек, который пять лет переживал горечь несправедливости, жертвой которой себя считал. Бен-Гурион не знал, действительно ли Лавон отдал роковой приказ, но разве не было его товарищеским долгом помочь другу оправдаться?
После беседы с Бен-Гурионом у Лавона складывается впечатление, что ждать от него спасения не стоит. Даже если его просьба неправомерна, он не ошибается. Но подход Старика к рассмотрению дела с самого начала значительно более важен, чем реакция Лавона. Этот подход раскрывает совершенно неожиданную черту его характера, которую можно счесть слабостью или пассивностью. Он должен был предвидеть, что выступление Лавона перед комиссией по иностранным делам и обороне может вызвать публичный скандал. Почему он не предпринимает ничего, что могло бы этому помешать? Со странным безразличием он продолжает свою деятельность, словно ничего не случилось: в тот же вечер он уезжает в отпуск в Сде Бокер. Похоже, единственное, что его волнует, это статья, которую он должен написать в ежегодный правительственный журнал. Может быть, содержание беседы с Лавоном спровоцировало у Бен-Гуриона проявление возрастной усталости. Его дневник того года свидетельствует о смешении мыслей: из его необычайно цепкой памяти выпадают события и подробности чрезвычайной важности. Внутрипартийная борьба за своих подопечных и изнурительная предвыборная кампания подорвали его силы. Он уже не тот человек, каким был раньше. Напротив, Лавон настроен воинственно и полон решимости. Подталкиваемый не столько надеждой, сколько неудовлетворенностью, он очертя голову бросается в бой за скорейшее признание своей невиновности. Теперь инициатива в его руках.
Назавтра события нарастают, как снежный ком. Объединившись, печатные издания создают беспрецедентную для Израиля кампанию. В утренних номерах газет появляется неполная версия встречи Бен-Гуриона с Лавоном, раскрывающая аргументы только одной из сторон. Разоблачения следуют одно за другим, заголовки становятся все крупнее, а передовые статьи язвительнее. Почти в каждой поддерживается высказанное Лавоном требование «скорейшего установления справедливости». Критические статьи против Бен-Гуриона и высших чинов министерства обороны становятся все более и более резкими. Лавон дает понять, что «молодчики Бен-Гуриона» — а именно Перес и, в меньшей мере, Даян — являются его главными противниками. Старик делает вид, что не знает, как подступиться к этому бунту. Он пребывает в Сде Бокер и получает газеты с опозданием на несколько часов, а то и на целый день. Он совсем один. Его ближайшие соратники далеко: Шимон Перес во Франции занят ведением осторожных переговоров по поводу атомного реактора в Димоне; Навон только что вылетел в Иран; Даян в Африке.
Бен-Гурион отправляет три письма Моше Шарету с просьбой дать сведения о проведении египетской операции и указать причины отставки Лавона. Ответ приходит незамедлительно, и премьер-министр начинает, наконец, постепенно понимать суть дела. Но он остается бессилен перед газетной кампанией и не способен энергично мобилизовать, как это следовало бы, правительство и партию. 2 октября, выйдя из оцепенения, он мчится в Иерусалим, излагает «дело» на заседании кабинета и, прежде чем опубликовать подробное коммюнике, дает свидетельские показания в комиссии по иностранным делам и обороне. И хотя вся страна охвачена волнением, он остается спокоен и не чувствует потребности в контратаке или перехвате инициативы.
Его взаимоотношения с Лавоном переходят от вежливых к злобным, начинается обмен ядовитыми замечаниями и даже поношениями и косвенными обвинениями. Хотя стороны обменялись агрессивными письмами, настоящая война будет объявлена после того, как Лавон предстанет перед комиссией по иностранным делам и обороне. За три недели он является туда четыре раза, и его показания потрясают всю страну. В первый раз члены комиссии были «потрясены, возбуждены и даже ошеломлены». Центральным пунктом его показаний становится изложение собственной версии египетского «происшествия».
