высказать, что эти припадки имеют в своей основе расстройство сосудисто-двигательной нервной системы, выражающееся то расширением мозговых сосудов, то их спазмом (сосудистый невроз). Никаких органических заболеваний мозга или мозговых сосудов (склероз, разрыва или закупорки сосудов мозга), по нашему мнению, нет. Расстройства эти всегда бывали скоропреходящими и по миновании их Л.Н-ч продолжал вести ту же интенсивную и продуктивную умственную работу, которую он вел всю жизнь, интересуясь самыми разнообразными проявлениями жизни и отвечая на все ее жгучие вопросы. Следует заметить, что за последние годы Л.Н-ч особенно много занимался и писал, посвящая этой работе большую часть своего дня.
Правильный, регулярный образ жизни Л.Н-ча, ежедневное движение на свежем воздухе (прогулки верхом или пешком), вегетарианская пища – все это настолько поддерживает в порядке крепкий от природы организм Л.Н-ча, что мы надеемся при благоприятных условиях он проживет еще долгие годы на радость всего русского общества и всего мыслящего мира, сохранив во всей полноте изумительную ясность мысли и широту художественного творчества.
Глава 3
Быстрота биения сердца
Окончательное решение. 28 октября 1910-го
28 октября 1910-го, вечером, в Оптиной Пустыни, всероссийски известном монастыре, Толстой заносит в дневник впечатления минувшего – рубежного в его жизни и судьбе – дня:
«Лег в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как в прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает. Накануне она просила, требовала, чтоб я не запирал дверей. Ее обе двери отворены, так что малейшее мое движение слышно ей. И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, острожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана <Маковицкого>, потом Сашу <Александру Львовну>, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет – сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать.
В 6-ом часу все кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя <Феоктистова> доканчивают укладку. Ночь – глаза выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя. Я дрожу, ожидая погони. Но вот уезжаем. В Щекине ждем час, и я всякую минуту жду ее появления. Но вот сидим в вагоне, трогаемся и страх проходит, и поднимается жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно. Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне. Доехали до Оптиной. Я здоров, хотя не спал и почти не ел. Путешествие от Горбачева <узловая ж.д. станция> в 3-м, набитом рабочим народом, вагоне очень поучительно и хорошо, хотя я и слабо воспринимал. Теперь 8 часов и мы в Оптиной».
Так описывает свой уход сам Лев Николаевич. Начинается последняя его дорога: она продлится десять дней и закончится пробуждением в новую жизнь – так хочет он представлять себе смерть.
Приведенные страницы дневника, по сути, начинают историю его последней, гибельной болезни. Не нужно быть врачом, чтобы оценить такие пометы, как: «неудержимое отвращение, возмущение», «хотел заснуть не могу», «задыхаюсь, считаю пульс: 97», «не могу лежать», «попадаю в чащу», «стукаюсь о деревья», «падаю», «дрожу, ожидая погони», «не спал и почти не ел»… В них, в этих пометах исподволь, несколькими штрихами передано состояние стресса, как мы бы теперь сказали, который сопутствует совершаемому Толстым решительному шагу.
Умственная работа в эти часы бегства обозначена одной фразой: «жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно» (помним главное толстовское: «делай, что должно…») – и объяснение: спасал то самое дорогое, что есть во мне. Ход мыслей, переработка впечатлений в этой стрессовой ситуации не запечатлены, и мы никогда не посмеем присочинять их. Но память подсказывает, что Толстой однажды уже сам сделал это, – нет, нет, тут у нас не сравнение: еще один пример проникновенности великого писателя в глубины душевной жизни. А потому – небольшое отступление…
Быстрота биения сердца
Тридцатью годами раньше Толстой написал последнюю дорогу Анны Карениной, бегство ее в никуда (или – к пробуждению?). Измученная своим унизительным положением, тяжелым душевным расстройством, ссорами с Вронским, ревностью, невозможностью понять, как жить дальше, она, как в ловушке, мечется по городу, сперва к Долли, сестре мужа (Долли ей сочувствует), потом на станцию железной дороги с тем, чтобы найти уехавшего в имение Вронского. Решение покончить с собой еще не принято, но зреет в подсознании, нервы напряжены до предела, она не в силах сосредоточиться с тем, чтобы разумно оценить все, что происходит с ней, и так же не в силах отвлечься, уйти от навязчивых мыслей. Осмысление совершающегося в ее душе прерывается «кадрами» движущейся навстречу, по сторонам ленты внешних впечатлений, – эти впечатления врываются в ее внутреннюю жизнь, выхватывают что-то из ее памяти, что-то меняют, уточняют в потоке мыслей, возвращают ее к мучительной неразрешимости, как ей представляется, ее положения и вновь привлекают ее взор и сознание бьющей остротой сменяющихся вокруг образов.
«Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей дома… «Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?» И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески. «Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского, но я все скажу ей… Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в