толстая, завралась совсем. Мы на физкультуре в вашу раздевалку подглядывали, мы все видели, как ты в сторонку отходила и крест в носок прятала.
— Врете вы все, — говорю, — не было такого. И никакая я вам не толстая. У меня, между прочим, имя есть!
Я очень хотела пойти домой, но они не пускали. Особенно Зеленкин с Дроздиком, а Шадрин Сережка все больше молчал и отводил глаза в сторону. Просто я один раз видела их с матерью в церкви. Он стоял впереди меня, я смотрела на его затылок и тоненькую шейку, и я ему ничего не сказала, но он знал, что я его увидела, и знал, где мы находимся.
Они мне много еще чего сказали, только я не буду про это рассказывать.
Я пришла и сказала бабке:
— Ты темная…
А она посмотрела на меня удивленно и говорит:
— Иди ешь. Мать из Москвы звонила, а тебя не было. Будет вечером звонить.
У нас была картошка вареная с маслом и с состриженным луком.
Я спросила:
— Мы летом уедем?
— Уедем, — сказала бабушка.
Я спросила:
— Навсегда?
Но она мне не ответила.
Тогда я пошла к Зойке. Я услышала еще в подъезде, как они кричат с отцом. Зойка ему:
— Папа! Не бей меня!
Тогда я скорее позвонила в дверь, чтобы они перестали. Мне ее отец открыл. Он был весь белый лицом, до синевы, со скакалкой в руке. Я боялась, но все-таки спросила:
— Зоя выйдет?
Он крикнул куда-то в комнату:
— К тебе!
И ушел.
Зойка вышла ко мне вся в слезах, надела сапожки с мишками, и мы пошли. Она ревела всю дорогу, и я тоже ревела, а потом я ей говорю:
— Давай убежим в Москву. У меня там мама. Она артистка в театре. Она нас возьмет.
Но Зойка сказала:
— Где мы достанем билеты на поезд?
А у нас на улице Нарымская жили цыгане. И я решила, что можно взять Куклу и пойти с цыганами в Москву безо всяких билетов. А по дороге Кукла будет танцевать, а цыгане продавать помаду и гадать на картах, и хорошо бы еще взять с собой деда Аполлонского. Он может рассказывать про войну. А потом мы приедем с мамой и дедом Аполлонским и заберем бабушку… Зойка со мной согласилась, но на улице Нарымской мы не нашли ни одного цыгана, поэтому мы пошли сразу на вокзал. Кукла с нами не пошла…
На вокзале были люди с чемоданами и тележками, и старухи продавали одуванчики связками — по двадцать копеек, а нам с Зойкой не надо было, мы сами можем нарвать. А цыгане были в самом конце у поездов. Они сидели на асфальте и кричали, а цыганята бегали вокруг босиком, крутили в пальцах окурки и просили у всех по пять копеек. Денег у нас не было, и цыгане нас прогнали. И мы с Зойкой стояли вдвоем на платформе, а мимо нас мчались поезда в Москву.
Я вернулась вечером, уже стемнело. Меня бабушка не ругала.
Она поджарила мне обеденную картошку, а к чаю достала шоколадку, я так удивилась… И вдруг зазвонил телефон. Я сразу поняла, что это мама. Из Москвы всегда длинные звонки. Я крикнула в трубку:
— Мама! Ты заберешь нас к себе?
Но я так и не узнала, что она ответила: там было очень плохо слышно, а потом пошли гудки, и больше она не позвонила.
Мы с Зойкой пошли к деду помогать в первый раз. После улицы в его квартире пахло кислым. У него у окна стоял стол, полированный, с пятнами от горячего. У него на столе клеенки не было, а на газете банка с рыбьими головами и стакан с чаем на дне.
— Мы пришли помогать, как обещали, — сказала Зойка.
Мы тогда думали, что старикам очень нужна наша помощь, мы думали, что помогать — это значит читать газеты.
Дед был нам рад. Он держал в одной руке ложку в разводах творога, а в другой — развернутый сырок.
— Всем старым нужна помощь, — сказала я. — Особенно ветеранам.
Я бы такую глупость вообще-то не сказала, просто надо было что-то говорить, а я стеснялась. Это тебе не «Здрасте, дедушка!» на улице.
Дед с нами был строг. Он кормил нас рыбой и мокрым творогом с чаем и запрещал говорить за едой. Но я все-таки крикнула:
— Дедушка, а расскажите про войну!
А Зойка крикнула, что он мне не дедушка, а Борис Анастасьевич. А дед крикнул, что все разговоры после еды. Вообще-то я не знаю, почему мы ему кричали. Дед слышал неплохо.
Он сидел в кресле под одеялом. Под грубым таким, колючим одеялом.
Зойка мне шепнула: «Ладно, поели, а теперь давай помогать!» Я говорю:
«Давай!», и мы открыли портфели и зашелестели газетами. Потом Зойка стала кричать заголовки, а я стала смотреть на дедовские очки: он их снял и положил на стол. Я среди всех очков всегда узнаю стариковские: они всегда в толстой оправе, у них вверху стекла обязательно в чем-то липком, и дужка сломана, и на проволоке висит или на нитке какой-нибудь. Я смотрела сквозь стекла его очков, и буквы на газете вырастали…
Я сказала, сбив Зойкино чтение:
— А расскажите про ваши ордена.
А дед сказал:
— У меня шрам на лице…
Мы тогда с Зойкой подошли посмотреть, мы с трудом разглядели этот шрам.
Он потерялся в морщинах лица.
— Совсем незаметно, — сказали мы.
— Заметно! — ответил дед. — А раньше было еще заметнее. Это за войну. Я стоял на посту, чуть старше вас, и вдруг заснул. А к нам ночью полковник пожаловали. Увидели меня и кричат: «Встать!» Я вскочил, а в чем дело — не понимаю. Мне спать хочется. Они тогда саблю достали и ударили меня, но не сильно, не насмерть. «Это чтобы на посту не спал», — говорят.
Дед засмеялся, вспоминая полковника, но потом закашлял и затопал ногой. И мы тоже улыбнулись из вежливости.
Я все вспоминала, как мне Зойка сказала, что дед часто плачет, и все думала почему. «Наверное, потому, — решила я как-то, — что закончилась война и ему стало неинтересно». Но дед плакал от другого. Мы узнали причину. Это было не от войны. Повернулся ключ в замке, дед надел очки и укрылся одеялом по шею, а если бы нас не было, он бы, наверное, укрылся одеялом с головой. Мы с Зойкой услышали недолгую возню в замочной скважине, мы ждали, кто же войдет. Мы
