Фотографическая карточка и подробное описание примет Азефа будут напечатаны особо.
ЦК».В феврале состоялся в Государственной думе запрос по делу Азефа. Депутат Покровский от имени социал-демократической фракции, депутат Булат от имени трудовиков и депутат Пергамент от имени конституционно-демократической партии поддерживали этот запрос. Булат прочел в заседании Думы следующее письмо Азефа ко мне.
«10 октября 1908.
Дорогой мой!
Спасибо тебе за твое письмо. Оно дышит теплотой и любовью. Спасибо, дорогой мой. Переходя к делу, скажу, что теперь уж, вероятно, поздно отказываться от суда над Б. (Бурцев) Я сегодня получил от В. (Чернов) письмо (получил его с запозданием на два дня, т. к. оно было заказное, а для получения заказного надо было визировать паспорт, иначе не выдают), где он писал, что суд сегодня (в субботу), начнется, и просил телеграфировать, согласен ли я на то, чтобы ты был третьим представителем от ЦК.
Я сегодня уже протелеграфировал тебе и… о своем желании этого. Но если бы еще и можно было похерить суд над Б., то я бы скорее был бы против этого, чем за, но, конечно, не имел бы ничего, если бы там так решили бы это дело. Некоторые неудобства имеются. Я многое, указанное в твоем письме, разделяю, но не все. Мне кажется, дорогой мой, ты слишком преувеличиваешь то впечатление, которое может получиться от этого, что выложит Б. Конечно, ты делаешь предположение, что моя биография судьям неизвестна и что Бакаю можно верить. Это предположение, на мой взгляд, лишнее: моя биография может стать известна судьям, а насколько можно верить Бакаю, то, может быть, и его биография (которая, по-моему, должна была бы быть несколько полнее, чем это приводится Бурцевым в “Былом”, что Бакай служил в полиции случайно и ему была эта служба противна, но по инерции он служил и дослужился) не так уж расположит к особому доверию. Ты не сердись, что я сейчас говорю о моей биографии рядом с биографией Бакая. Я понимаю, что недостойно меня и нас всех. Но, очевидно, может создаться такое положение. Но я даже становлюсь на точку зрения этого предположения, т. е. меня не знают, а Бакай, который указал провокаторов среди партии польских социалистов, заслуживает доверия. И вот и при этих условиях, мне кажется, то, что выложит Бакай, не может произвести впечатление, ну, скажем, в его, Бурцева, пользу. Я, конечно, не знаю этого, что имеет Бурцев сказать. Знаю только то, что сообщил мне ты при нашем свидании. И вот, это, по-моему, не выдерживает никакой критики. Постараюсь доказать. Может, я субъективен, но, во всяком случае, не сознательно, ибо стараюсь быть объективным, насколько только возможно. Основа – письмо августа 1905 года о Татарове и обо мне. Бакай передает со слов, кажется, Петерсона, что это письмо написал Кременецкий, желая насолить какому-то начальству и Рачковскому, и получил за сие действие наказание – перевели из Питера, где он был начальником охраны, в Сибирь начальником же охраны. Всякий объективно думающий человек не поверит этому, такому легкому наказанию не может подвергнуться лицо, совершившее такое преступление. Выдача таких двух птиц, как в том письме, – и за это вместо Питера Томск – и тоже начальником охраны. Все равно, если бы мы Татарову дали бы работу вместо Питера в другой области. Но для правдоподобия придумывается, что тогда была конституция и они растерялись. Рачковский-то! Да и притом, письмо появилось в августе, а конституция в октябре. Что же эти два месяца-то! Да и притом, как могли узнать, что Кременецкий писал, что сам он рассказал своему начальству. Тут, мне кажется, нам бы следовало установить не только со слов Бурцева или Бакая факт, действительно ли происходил перевод Кременецкого из Питера в Сибирь, а если происходил, то когда именно, – может, окажется, что Кременецкий сидит в Сибири раньше появления этого письма или перевели его гораздо позже, когда вовсе нельзя и говорить о растерянности октябрьских дней. Это было бы важно установить. Может быть, это бы повлияло на самого Бакая, он увидел бы, что его дурачат, мягко выражаясь. Но как это сделать? Может, это и не трудно, ведь известно публике, когда появляются новые начальники охраны, – хотя, чёрт его знает, может, это и не легко. Это письмо для меня загадка. Между прочим, кроме Кременецкого, другой охранник в Одессе тоже говорил, что он автор этого письма. Если ты помнишь, это было в конце 1906 года. Из Одессы приехал в ЦК от… к которому ходил один охранник, указывая на меня, что, мол, он писал это письмо и что, мол, с одним покончили, а другого не трогают. Если всему верить, то ведь два охранника писали одно и то же письмо, и оба охранника спасают партию от меня. Я думаю, что я не путаю об одесском охраннике. Мне это рассказал тогда… тогда, т. е. два года назад. Если даже и допустить, что Бакай не врет, а честно действует, то ведь все это он слышал от Петерсона, а Петерсон от Рачковского, или Гуровича, или от обоих. Теперь, если думать, что высшие круги полиции почему-то выбрали путь пустить в ход меня в том письме, то и естественно, что им и дальше говорить о двух провокаторах было выгодно и что он-де, слава богу, уцелел. В истории провокаторства, – говорит Бурцев, – не было случая, чтобы компрометации члена партии выдавали настоящего провокатора. Я и историю не знаю, он знает. Ну а было ли в истории полиции, чтобы начальник охраны выдавал для населения начальству важных провокаторов? Можно сказать, когда выгодно, “а это бывает”, но ведь на самом-то деле этого до сих пор не было. А в истории провокаторства разве было, чтобы из провокатора получился сотрудник “Былого”? А ведь теперь есть. Итак, основа всего письма – неужели рассказ о нем на кого-либо может подействовать, чтобы думать, что Бурцев имел какое-либо нравственное право так уверенно распространяться обо мне. И не нужно знать моей биографии для того, чтобы сказать Бурцеву: этого мало, а если знать и биографию, – то можно и в физиономию Бурцеву плюнуть. Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя мою биографию? Он от своей мысли не откажется, а еще укрепляется и очень просто рассуждает: Плеве это дело, но с согласия Рачковского. Рачковский был Плеве устранен от дел. Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал. Создавайте Боевую организацию. Убейте Плеве. Я друг Рачковского, не могу же не убить его врага Плеве. И вот создалась Боевая организация. Просто. Но отчего историку не приходит в голову такой мысли? Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут ведь проследить работу Боевой организации и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского, начальства своего, и что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстуком? И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член Боевой организации и главный ее вдохновитель. Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его не выдам и уж совсем пойду на виселицу, из дружбы к нему, а о нем ни гу-гу. Или Рачковский думал: он отвернется, скажет, что они тут не при чем, что я, мол, хотя и продажный, но все-таки дурак-дураком буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского, который между прочим и не у дел, и если попадусь и не сумею доказать, что я действовал с Рачковским? Противно все это писать. Но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу да еще с ссылками на историю. Мол, в истории это уж было, Судейкин хотел убить Толстого. Но ведь только хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то где его историческая неопровержимость?). А почему Судейкин не сделал? Может быть, оттого, что Судейкин побоялся виселицы, чего не боялся бы Рачковский. А ведь Судейкину-то легче было делать. Ведь он был при делах и все дела были в его руках. Тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционной организации вне конкуренции и вне контроля. А Рачковский не у дел. Кажется, однако, он Боевой организации не создал. А вот историк Б. ссылается на историю. 15 июля и Рачковский. Ты как-то сказал, что Б. – единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И вот это может действовать, ты боишься! Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он единственный историк, а заседать будут не историки. А если немного посмотреть на до 15 июля и на после 15 июля.
