Очень скоро она была уже в Раухе, где в санатории были ее дочери. Здесь ее встретили врач и женщина, последние недели присматривавшая за девочками. Они не только не знали, как сказать им о смерти отца, но даже не решались известить о приезде матери.
«Оберегая дочерей, перед их комнатами я сняла траурную вуаль. Я открыла дверь и заглянула. На звук отворяемой двери она подняли головы, увидели меня и не веря своим глазам радостно устремились ко мне.
— Мама, мама!.. — И через секунду: — А где папа, почему он не с тобой?..
Меня колотила дрожь, я привалилась к дверному косяку.
— Папа болен, — ответила я, — очень болен. Наталья разрыдалась, Ирина, побелев, вопрошала меня горящими, как уголья, глазами.
— Папа умер! — выкрикнула она.
— Папа умер, — чуть слышно повторила я за ней, привлекая к себе обеих.
Еще долго мне не хватало духу сказать им, что их отца расстреляли; я говорила, что его смерть была тихой, без страданий».
Недели через две княгиню оперировали. Чуть оправившись, она попыталась сосредоточиться на детях — на Володе и еще таких малых дочерях. Для них теперь надо жить. Доходили мрачные слухи о судьбе Володи, но она отказывалась им верить. По возвращении из Выборга, где ее оперировали, в санаторий в Раухе она получила письмо от великой княгини Елизаветы Маврикиевны, чьи сыновья Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи погибли в одно время с Володей. К письму великая княгиня приложила сибирский отчет, который ей переслала британская военная миссии, прикомандированная к армии Колчака. В отчете приводились подробности убийства. До письма мачеха крепилась; теперь она окончательно сдала. Все было кончено, жизнь кончилась. Она звала смерть.
Позже к ней вернулось присутствие духа, ее поразительная живучесть поборола душевную подавленность, пробудился интерес к жизни. Иначе не могло быть — она была нужна дочерям; но раны не зарубцевались, они кровоточили, как в первый день.
Несмотря на горестные часы с княгиней Палей и все то печальное, что приходило с воспоминаниями, Париж в этот раз оставлял более благоприятное впечатление. Душевно я одолевала затопившее меня после смерти отца безразличие ко всему. Сама того не сознавая, я жаждала деятельности, а в Лондоне решительно не находилось выхода моей пробуждавшейся энергии. В Париже я пришла к выводу, что моя лондонская жизнь лишь усугубляла апатию. Лондон словно застыл на месте, не в силах выйти из тупика, куда его завела война. Иное дело Париж: он бурлил и пенился. Конечно, масса сил тратилась впустую, но французы приноравливались к жизни, горели желанием вернуть былое благополучие. Я была уверена, что в такой атмосфере мне будет легче воспрянуть духом и правильно распорядиться свободой, дарованной мне взамен утрат. По приезде в Лондон приверженность традициям пришлась мне по сердцу, и она же силою привычки вернула меня в прежнее русло, где я ощутила двусмысленность своего положения, свою неуместность в нем. Пока хватит денег, я продержусь, и даже с претензией на некоторую роскошь. А я не хотела потемкинской деревни, я хотела жить открыто, искушать судьбу, как того требовали сменившиеся обстоятельства.
Пришла мысль перебраться в Париж; не знаю, решилась ли бы я на это, не подвернись квартира. Она была просторная, четыре комнаты, в хорошем месте; приятельница приобрела ее еще до войны, а теперь хотела отдать кому нибудь из своих. Я взяла ее. Мы вернулись в Лондон отказаться от нашего просторного и неудобного палаццо в Южном Кенсингтоне и летом уехали из Англии. Через несколько месяцев за нами последовал Дмитрий, но жить он определился отдельно, в отеле; по многим причинам так было лучше, а встречаться можем, когда захотим. В Париж прибывало все больше русских.
Проводившая с дочерьми лето в Швейцарии княгиня Палей тоже решила обосноваться в Париже, хотя для нее Париж в большей степени, чем для меня, был полон грустных напоминаний. Здесь они душа в душу прожили с моим отцом двенадцать счастливейших лет жизни, здесь родились ее дети, здесь она познала радости душевной гармонии. Со смерти отца прошло больше года, и, как ни была она убита горем, пришлось заняться житейскими делами, совершенно запущенными уже ко времени ее первого приезда в Париж весною того года.
Слишком большой для нее с дочерьми булонский дом надо было продавать; к тому же набежали налоговые задолженности, и содержать его стало обременительно. С продажи дома, даже после выплаты всех издержек, мачеха надеялась выручить небольшой капитал, которого ей с детьми достанет на жизнь. Внимание, которого потребовали эти дела, вывело ее из оцепенения, и в дальнейшем она проявила деловые качества, несравнимые с нашими.
Приехав в Париж осенью 1921 года, она поначалу сняла квартиру; девочек определили в школу, учились они неохотно, да и с самого начала было ясно, что с этим убогим образованием нечего делать в жизни. После всего, что они пережили, им трудно было вернуться за школьную парту. Когда я рассталась с ними в 1918 году, они были совсем дети; теперь это были барышни, и разница особенно чувствовалась в старшей, Ирине. Она всегда была впечатлительным, ранимым ребенком, и ужасы революции, мучения и смерть отца и гибель брата оставили в ее душе неизгладимый след. Ее печаль была молчалива и сдержанна, она не выплескивала наружу свои чувства, но нельзя было не отметить, что жизнь она видит отнюдь не глазами семнадцатилетней девушки. Младшая сестра, Наташа, тоже многого нагляделась в России, но была покрепче характером и легче мирилась с неизбежным.
И все же обеих сестер настолько глубоко потрясло все случившееся с ними, что еще долгое время им было трудно обрести себя. Они замкнулись, в особенности Ирина, а за ней и сестра, внутренне ожесточились против целого мира. Они сторонились общества, избегали даже старых знакомых. Время от времени я пыталась вывести их из этого едва ли не болезненного состояния, и всегда безуспешно. Чтобы развлечь их, я однажды устроила домашний вечер с танцами, пригласила их русских сверстников. Они никак не оценили мою инициативу, вышли заплаканные, и то после серьезного выговора, который им учинила мать, и за весь вечер ни разу не улыбнулись. Я страшно досадовала на себя за то, что невольно доставила девочкам такие мучения. В свой срок они, конечно, перерастут это настроение, будут радоваться жизни, как и полагается их сверстникам, но навсегда останется озабоченность существованием и никогда из глаз не уйдет затаившаяся печаль. В 1923 Ирина вышла замуж за князя Федора, сына великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны. Младшая сестра, Наташа, в 1927 году выйдет замуж за Люсьена Лелона, ведущего парижского кутюрье.
