Следствие продолжалось почти два года. Обвиняли Ма Хуна в шпионаже. Будто бы он с этой целью и пришел в СССР по заданию китайской разведки. Несколько раз проводили экспертизу его приемника — нет ли там внутри передатчика? Разобрали по винтику — не нашли. Взялись за скрипку. Зачем китайцу скрипка? Подозрительно. Разломали в щепки — и тоже ничего не нашли. Принялись за Ма Хуна.
— Признаешься — получишь пять лет. Не признаешься — десять.
Таких, которые «признались», в Алма-атинском следственном изоляторе было много. Некоторые даже получили за шпионаж всего два-три года и работали в хозобслуге. Из них-то следствие и набрало свидетелей против Ма Хуна. Свидетели эти показывали, что видели Ма Хуна в своих разведшколах и был он там большим начальником.
30 ноября 1973 года военный трибунал Среднеазиатского военного округа приговорил его к пятнадцати годам (по 5 лет тюрьмы, лагеря и ссылки) и к конфискации имущества — за «покушение на шпионаж». Виновным он себя так и не признал.
Все мы очень привязались к Ма Хуну, помогали учить русский, расспрашивали про Китай. Вся тюрьма знала его, и даже уголовники, проходя на прогулку мимо наших дверей, заглядывали в глазок: — Ну, где там ваш китаец?
Учился Ма Хун упорно, от подъема до отбоя, и через полгода говорил по-русски вполне прилично. Только вот никак не мог привыкнуть к нашим согласным — не получались у него «б», «г», «д», и вместо «работа» говорил всегда «на рапота». Без предлога он это слово и представить себе не мог, так его жизнь приучила. Вместе с нами держал он голодовки и сидел на пониженном питании. На Новый год мы с ним сделали елку из зеленых обложек ученических тетрадей — иголкой вырезали хвойные лапы. А он еще сделал китайский фонарик — сплел каркас из веника и оклеил бумагой. Только в Китае этот фонарик, оказывается, не называют «китайским».
Ма Хун рассказывал, что жители каждой китайской провинции отличаются какой-нибудь чертой характера. В одной провинции — все драчуны, забияки, хунхузы, в другой — коммерсанты, в третьей — уж такие подлецы, что никто с ними дела не имеет.
— А твоя провинция, чем она знаменита? — спрашивали его.
Долго он хитрил, уклонялся от ответа, стеснялся, потом все-таки признался:
— Упрямством.
Не знали, видно, в КГБ таких тонкостей, а то бы не стали связываться. Этим-то, наверное, и был он нам близок, ведь мы все немножечко из провинции Ань-Хуй.
Самый наш лучший специалист по жалобам, Михаил Янович Макаренко, написал ему жалобу на приговор, и Ма Хун с утра до ночи переписывал ее. Вместо упражнений по русскому языку. Больше полугода рассылал во все концы, во все инстанции. Одновременно мы грозили кагебистам предать дело Ма Хуна гласности, если приговор не отменят.
Наконец что-то лопнуло — Ма Хуна увезли на переследование. Китайцы-свидетели признались, что давали показания под давлением КГБ. Но освободили его только еще через год — 9 августа 1976-го. Посадить-то легко — освободить трудно.
Да мало ли «случайных» дел встречал я за эти годы! В сущности, любое дело «случайно» — игра случая. «Неслучайными» были только полицаи, военные преступники, сотрудничавшие с нацистами. Они были запланированными.
Отдел борьбы с военными преступниками когда-то после войны был чуть ли не основным в КГБ. Полстраны тогда числилось в военных преступниках: все, кто побывал в плену, в оккупации. Иногда целые народы.
Но прошло тридцать лет. Сгинули по лагерям почти все, кто видел вблизи живого немецкого солдата, и оказался отдел на грани гибели — в любой момент его могли закрыть за ненадобностью. Тут-то и оказались полицаи на вес золота. Сажать их не торопились, а просто брали на учет — пусть живут и пасутся до поры, до времени. Изредка вызовут одного-другого в КГБ, побеседуют и отпустят. Не подошла еще очередь.
Показательные процессы военных преступников устраивают регулярно, примерно раз в год. Много пишут в газетах, смакуют подробности, а потом приговаривают одного-двух к смертной казни, остальных — к пятнадцати годам. Каждый раз, конечно, делают вид, что только сейчас, ценой невероятных усилий, их поймали.
Такая метода устраивает и партийные власти — нужны ведь эти процессы для военно-патриотической пропаганды. Сами военные преступники безропотно ждут своей очереди, трудятся, перевыполняют планы, участвуют в социалистических соревнованиях. В сущности, это самые обыкновенные советские люди — привыкшие гнуться, куда гнут. Многие из них за время войны по нескольку раз побывали у Сталина, у Гитлера, у обоих заслужили ордена, чины и часто закончили войну взятием Берлина. После войны сделались начальниками, председателями колхозов. Кое-кто даже в местные депутаты попал.
В лагере они все, как по волшебству, оказываются начальниками: бригадирами, активистами, «членами совета коллектива», повязочниками — словом, «ставшие на путь исправления», надежда и опора лагерного кума. Иной раз рта еще не успеешь открыть, а он уже бежит на вахту доносить. И старый, черт, еле дышит уже, а все ему неймется. Не всех еще в жизни продал.
Любопытно, однако, бывает послушать, когда летом к вечерку сползется несколько таких ветеранов второй мировой потолковать, вспомнить молодость.
— Мы, значит, на одной стороне реки, за мостом. А они как попрут оттуда — не ждали, значит, нас. Ну, мы им тут дали жару!
— А ты у кого тогда был, дед, — вставишь невзначай, — у красных или у немцев?
— У немцев… нет, у советских. Стой, все-таки вроде у немцев… А ну тебя, не мешай! Дай досказать.
В лагере я пробыл недолго, чуть меньше года. С первых же дней началась за мной охота — почему не встаешь, когда входит начальник? Почему не снимаешь шапку? Почему не там встал, не здесь сел, не туда пошел? Рядом с тобой будет стоять другой — ему ничего. Тебе же наказания — лишение ларька, свидания, изолятор и т. п.
Перед тем, как этапировать в лагерь из Владимира, весной 1973-го, меня опять увезли в Москву, в Лефортово. Формально — допрашивать как свидетеля по делу Якира, фактически — уговаривать раскаяться. Все-таки мой суд и вообще дело с разоблачением психиатрических злоупотреблений имели значительный резонанс в мире. Не настолько значительный, к сожалению, чтобы остановить психиатрические расправы и принудить власти освободить меня (всемирный психиатрический конгресс в Мексике трусливо уклонился от обсуждения нашей документации), но все-таки достаточный, чтобы заставить их искать выход. Как всегда, они рассчитывали выйти из положения за наш счет. Работники КГБ в разговорах со мной признавали теперь, что судили меня неправильно — не надо было судить. И готовы они сейчас исправить эту ошибку — выпустить меня. Но я, видите ли, должен им помочь — письменно покаяться, попросить помилования. Получалось совсем смешно: мы виноваты, а ты извинись.
