С праздником тебя и семью!
Жму руку. Виктор».
Воробьев — Астафьеву:
«Виктор, привет, дорогой!
Спасибо за теплое слово. Кстати, а где Нагибин писал обо мне? Не читал. А вообще-то — пошли они, эти критики-хулители, на хрен. Но Ю. Нагибин — человек чертовски одаренный и умный. Этот парень мне нравится. Он может. Ему бы только поскорее постареть. Уж очень любит нравиться женщинам, а это погибель!
Рад за тебя. Значит, своротил, говоришь, повесть? Вот же счастливец! А я сижу в деревне (снял баньку) и пишу свою главную книгу. Мы ведь всегда пишем главную, а она, как правило, не получается, Сижу-сижу, а потом как вдарюсь куда-либо на озеро и как нарыбачусь до одури, и опять в баню.
Я не понял тебя насчет „Ракитного“. Чего ты брюзжишь, она же честная штука.
Витек, осточертела чужбина! Хочу в Русь, криком кричу — хочу домой! Рязанцы (там Н. Шундик, Солженицын, Абрамов и еще двое) советуют к ним, а квартиры нету. Буду пробовать обменять.
Между прочим, ведь меня, наверно, не пошлют литовцы на съезд. Может, надо через журнал или издательство какое-нибудь? Черте что, брат. Нет, пора удирать, пора. О чем твоя повесть? Война? Мир? Ты хороший писатель. У тебя несметная куча дара божьего, и сердце у тебя большое, зрячее и доброе. Только ты (сужу по рассказам „След человека“) иногда бываешь многословен, будто не доверяешь читателю, рассусоливаешь, не оставляешь места для подтекстового чтения. Это у тебя от обилия чувства. Ты как жеребенок на весеннем ромашковом лугу — вырвался и заиграл. Скупее давай, скупее. Но я ведь не читал твоих больших вещей — здесь нету их. Может, прислал бы, если есть? А то нехорошо не знать друг друга. Да и подработать надо на тебе. Может, „Молодая гвардия“ захочет рецензию. Она поддерживает мне штаны тем, что изредка присылает рукописи читать. Дерьмо несусветное, приходится ругаться и поучать, а это противно.
Пиши, не молчи годами.
Обнимаю. К. Воробьев.
7. XI.64».
От Астафьева на почтовой карточке, отправлена 15 апреля 1965 г.:
«Дорогой мой Костя!
С весной Победы!
Живи долго, солдат!
Пиши много и будь также умел и тверд пером, как начал. Да не соблазнит тебя — русского бойца — работа на литературной кухне, поближе к каше, да будешь ты всегда в бою и на передовой! И я, кривой, не строевой, тоже буду двигаться за тобою на позиции!
Обнимаю — Виктор».
Воробьев — Астафьеву:
«Вить, здорово!
Всего на два дня позже тебя я приехал в Москву, — ребята из „Сов. России“ сказали, что ты был. Жалко, что не встретились! Видался с Чивилихиным, он шел с Сякиным водку пить, звали меня, а я чуть живой был от канунного заседания и не мог пойти.
Что твой геморрой? Цветет или пропал? Выреж его к чертям, ты ж молодой и талантливый. Чивилихин рассказал мне, как он назвал твою прозу чистой слезой, а я вдруг взял и пустил сам слезу. Ну, посуди сам, к чему тебе геморрой? Пускай он втачивается Бабаевскому!
Друг мой, брат мой, надо сдавать командировку, а она не отмечена. Можешь это? Попытайся. Но в любом случае верни бумажку, а то я пропаду.
Написал повесть, отдал в „Н. мир“. Советуют кое-что убрать. Очень хочу, чтобы ты прочитал. Она всего 160 стр. А писал около двух лет. И денег нету.
Не молчи подолгу.
Обнимаю и целую. К. Воробьев.
10.07.65».
От Астафьева на почтовой карточке, без даты:
«Дорогой Костя!
С праздником!
Был в твоих краях курских. Город очень хороший, хотя и провинциально-глухой, но местность вокруг — сила! Переезжай-ка ты на Родину. Там Женька Носов живет. Хороший человек и писатель. Будете друзьями.
Твой — Виктор».
Воробьев — Астафьеву:
«Вить, здравствуй!
Слушай-ка, ты, песенная душа! Ты не мог, черт тебя заласкай, писать как-нибудь „побрежнее“? Два часа надо, чтобы расшифровать твою открытку! Как присной памяти академик Иван Кобков пишешь. А как же тебя печатают машинистки, а?
Я тоже тебя поздравляю с осенним праздником. Желаю тебе удачной книги, килограмм денег и всего, что нам всем нужно.
Что ты делал в моих Курсках? А Носов кто? Я не читал его. Ох, хочу на родину! Я ведь чуть не смылся в Рязань, да не вышло с жильем. Остается одна надежда — купить хатку где-то, крестьянскую, рублей за 200–300. Иначе ни хрена не получается. Я уже прощупывал почву насчет Курска. Но мне сказали, что тамошний секретарь обкома терпеть не может писателей, и рассчитывать на жилье там нельзя.
Читал объяву на твою повесть в „Новом мире“. Я тоже отдал туда первую часть романа. Вроде бы взяли, т. е. заключили договор и прислали авансец, но сказали, что штука трудная и надо еще „делать“. А я и так „делал“ ее два года!
Вот такие они дела, душа моя!
Шлю тебе братский привет, обнимаю и целую. Поклон семейству.
Твой К. Воробьев.
7. XI.65».
Астафьев — Воробьеву, без даты:
«Дорогой мой Костиньтин!
Я сижу в деревне и правлю повесть для „Нового мира“, хотя совершенно уверен, что она там не пройдет сейчас. „В принципе“ мне сказали „за“, но насчет „проходимости“ (этот термин я услышал в этом журнале!) они очень беспокоятся. И вообще у меня впечатление такое, что они так приуныли, так затырканы, что хотели бы уж „исправиться“, потрафить, но кому и как, не знают только.
На повесть я делаю последний наскок, а потом мне предстоит работать в редакции самой. И там уж я ее брошу в стол или чего с ней будет, только бы мне избавиться от нее. Связан по рукам и ногам. Начался пятый год, как я мучаюсь с нею.
Там, в деревне моей, не токмо почты, но и электричества-то нет, но ты не беспокойся. Жена завтра едет в город и отметит в Союзе твою командировку. Не такое уж это сложное дело.
Повесть свою ты мог мне посылать безо всякого спросу. Знаешь, что я всегда прочту тебя больше, чем с радостью. И вообще в отношениях со мной проявляй как можно меньше церемонности. Я считаю, что мы люди свои. В доказательство этого хочу вот что тебе предложить, если соскучился по настоящей России, и — по мне тоже! Осенью (в конце сентября, начаче октября) приезжай ко мне. Я заберу тебя в деревню, и ты будешь спать на русской печке, ходить по русским лесам и полям со мною, слушать мои русские матюки, стрелять из ружья и дышать белым светом. Возможно, что к этой поре подъедет твой земляк и очень хороший парень (что если все курские хорошие!) Женька Носов. Тогда уж натреплемся от души.
Ты же писал роман? Как оказалась повесть? Неужто сразу две вещи крупные ведешь? Башня ведь лопнет!
Написал ты до хрена. Денег у тебя скоро будет достаточно, чтоб купить самолетный билет. До нас он стоит тридцать с чем-то рублей. Здесь я тебя прокормлю картошкой, дичью и рыбой. Аминь!
