— Остался у вас в книжке эпизод о Сталине и Берии на Холодной речке?.. Ну, помните, я рассказывал: Коба и Берия, вот так, как мы с вами, гуляли по дорожке, а из кустов вдруг грянули два выстрела?
— Помню! Берия вначале прикрыл собой Сталина, а потом кинулся в кусты и застрелил там двух охранников.
— Верно.
— Изъяли из романа этот эпизод — цензура вырубила.
— А вы знаете, что Сталину тогда откуда-то стало известно, что этим бойцам было приказано пальнуть вверх холостыми патронами — якобы для проверки бдительности и боеготовности охраны?
Мне было об этом известно, однако я спросил о другом:
— Как же Сталин мог простить Берии такую чудовищную провокацию?.. Да еще убить безвинных…
— Берия страшный был человек… Опасный…
— Вы говорили об этом случае со Сталиным?
— Со Сталиным трудно было говорить о Берии. Все мы побаивались Лаврентия… Хитер, коварен, жесток, изворотлив. Догадываюсь, что и Сталин опасался его и чувствовал себя как бы в плену у НКВД…
* * *
Поняв непростую значимость слов Молотова, я с сомнением сказал:
— При культе Сталина ему ничто не могло угрожать.
— Верно, культ был броней для него — от заговоров, государственных переворотов, покушений на жизнь. Ему поклонялись как божеству… Но Сталин понимал, что реальная сила, особенно в Москве, находилась в руках Берии. Да и на местах везде были ставленники Берии. Убрать его было не так просто. И кем заменить, кому мог Сталин доверить столь серьезное дело? Ведь к Сталину не попадали даже письма и телеграммы без проверки их людьми Берии… Вот и было проще держать Берию в руках, дружить с ним, крепить авторитет своей личности как самозащиту.
— Но ведь вы говорили, что Берия, по всей вероятности, все-таки приложил руку к смерти Сталина.
— Да, это не исключено. Сталин в последние годы жизни уже начал было подбираться к Берии. Тот почувствовал опасность. Они друг друга стали бояться…И во мне Сталин начал сомневаться, намекал на то, что я будто работаю на английскую разведку. Проживи он дольше, со мной бы, видимо, поступили тоже не лучшим образом.
— Да, жестокое бушевало время, — обронил я фразу, не ощутив в рассказе Молотова новизны для себя, ибо уже не впервые слышал от него об отношениях между Сталиным и Берией.
— Нет, случалось, что и миловали кое-кого, хотя по тем временам надо было расстреливать. — И Молотов вновь рассказал о том, что я уже слышал от него в кругу наших общих знакомых.
Речь пошла о 1944 военном годе, когда у Молотова, наркома иностранных дел, заместителем был прославленный в западном мире дипломат М. М. Литвинов. К нему однажды напросился на прием корреспондент одной американской газеты, известный нашей разведке как матерый шпион. Беря у Литвинова обычное интервью, корреспондент между тем спросил у него, есть ли в нашей стране силы, способные свергнуть Советское правительство. И Литвинов якобы ответил, что внутри Советского Союза таких сил нет. Армия и ее техника — в руках правительства. Офицеры — партийные… Надо искать силы за пределами СССР; пусть, мол, подумают об этом руководители Америки и Англии…
На второй день чекисты положили запись беседы американца с Литвиновым на стол Сталина и стол Молотова.
— Мы посоветовались и решили не трогать Литвинова, хотя кипели от ярости, — рассказывал Молотов. — Помнили, что во всем мире он слыл умнейшим дипломатом. Когда Литвинов был нашим послом в Америке, с ним там считались как ни с кем… Поэтому остался жив.
Когда мы после прогулки сидели в столовой за накрытым столом, я рассказал Вячеславу Михайловичу о недавней встрече с Леоновым и о его вопросе по поводу запрета спектакля «Золотая карета».
— Впервые слышу. — Молотов пожал плечами. — Не запрещал. Да это и не было в моей компетенции. — А потом, поразмышляв, добавил: — А вы бы, Иван Фотиевич, организовали нам личную встречу. Люблю беседовать с писателями. Пригласите Алексеева, Иванова, нашего друга Чуева….
Стиснутый между Киевской и Белорусской железными дорогами зеленый массив с прячущимися в нем дачными постройками считается самым близким от Москвы заповедным райским уголком и именуется Переделкино. Его еще называют «воротами ветров», из-за того что они, ветры, прочесывая переделкинский лес, рощи, сады, знаменитое кладбище у златоглавого храма, дуют только в сторону Москвы и поэтому всегда чисты, свежи, напоены запахами хвои и трав.
Здесь, среди высоких сосен и елей, тонкостволых берез и тучных кустов орешника, с давних времен основался поселок из нескольких десятков писательских дач — собственных и литфондовских, сдающихся в долгосрочную аренду. Арендные дачи — предмет раздоров между двухтысячным войском московских литераторов.
Я арендую дачу, может, самую скромную в поселке, претерпевшую немало ремонтов и перестроек, которые обошлись Литфонду и мне лично в немалую сумму денег — на них уже можно было давно возвести богатый дворец. Но я дорожил «первородством» дачи: здесь вначале жил старый русский прозаик Бахметьев, потом мой фронтовой побратим Евгений Поповкин, а после его смерти дачу отдали в аренду мне.
* * *
Впрочем, «отдали» — не то слово и не то понятие. В 1969 году, после кончины Поповкина, его вдова Людмила Евгеньевна, имевшая право (согласно Уставу Литфонда) еще два года пользоваться дачей, сообщила в секретариат Союза писателей о том, что она готова отказаться от своей привилегии немедленно, если дачу отдадут в аренду кому-то из друзей покойного Е. Е. Поповкина — Ивану Стаднюку или Геннадию Семенихину. Об этом сообщил мне по телефону секретарь по организационным вопросам Союза писателей СССР К. В. Воронков — человек весьма деловой и строгий; он предложил мне написать соответствующее заявление в адрес секретариата. Когда я принес в «дом Ростовых» на улице Воровского бумагу, Воронков, принимая ее от меня, объяснил, что у него таких заявлений много десятков и вряд ли моя просьба будет удовлетворена. Я вспылил, напомнив Воронкову, что принес заявление не по своей инициативе, а по его «просьбе», и покинул кабинет.
Вскоре, в один из декабрьских дней 1969 года, меня пригласили на небольшой прием в болгарское посольство (не помню, по какому поводу). Я немножко опоздал и, когда появился в зале, где проходило торжественное пиршество, направился к хорошо знакомому мне послу Жулеву, чтоб поприветствовать его. Рядом с Жулевым стоял, уже будучи чуть во хмелю, К. В. Воронков. Увидев меня, он весело сказал послу:
— Можете поздравить Стаднюка! Сегодня наш секретариат постановил отдать ему в аренду дачу в Переделкино.
