Речь, обращенная к нам из-за того, что у нас не получалась трагическая любовь.
— Артисты — все эгоисты, стараются урвать себе побольше кусок, тянут одеяло на себя. Когда был человек, который мог собрать их эгоизм в единый кулак — подчинил их мелкие интересы большому делу, — был театр, не стало его — театр развалился.
Артисты всегда стараются растащить театр, растоптать самое дорогое, это в природе артистов, это их суть, я сам был артистом и отлично знаю все ходы… Задумайтесь, товарищи. Сходите в Ленком, посмотрите на их трагическую участь, вот до чего доводит актерский эгоизм, сплетни… Но у них есть ядро, они проявили самое порядочность — солидарность — 20 человек подали заявление. Наши артисты, убежден, не способны на это, только себе, только за себя.
Смирнов[10] рассказывает, как поступал в Щукинское, на собеседовании у Захавы.
— Что вы знаете об Америке?
— В Америке капитализм.
— Так, ну и что?
— Как ну и что? Он загнивает.
— Ну, эк вы хватили.
— Совершенно свежие сведения, скоро он совсем сгниет и наступит социализм.
11 мая 1967
Подобьем бабки. В некотором смысле итоговый день. Заканчиваются гастроли, в 0.40 мы отправляемся домой. С 7-го по 11 жизнь протекала бурно до такой степени, что некогда было присесть к столу. Во-первых, поездка в Кронштадт.
1. Расстелил на палубе пальто и улеглись с Шацкой.
2. Голодные как волки, теребим капитана. Разводит руками. Кок на берегу, у него (ключи).
3. На всю шайку выдал стакан портвейну и здоровенную сосиску, булку черного хлеба с солью.
4. Банкет: водка, капуста, мясо.
5. Ссора до развода с женой. Высоцкий передал рюмку водки для меня. Она вылила ее в фужер с водой. Взбесился.
— Я раздражаю тебя?
— Да.
— Я не нужен тебе в жизни?
— Нет.
— Все. С этого вечера мы свободны от долговых обязательств.
Капитан смотрит влево, вправо.
— Эх, черт, ни компаса не взял, ни локатора.
2.30 часа стояли. Я спал в трюме на лавке.
9-го в гостях у Рахлина. Брали у нас автографы, заставляли петь, читать, развлекать — идиотское ощущение. На «Ленфильм» Полоке пришло письмо с моей фотографией: «Мы поклонники вашей картины «Республика Шкид», хотим, чтобы вы заняли в вашем новом фильме гениального артиста В. Золотухина и пр. и пр.» Из-за чего он не хотел меня даже смотреть на предмет киноискусства.
16 мая 1967
Сегодня еду на пробу в «Интервенцию». Никогда не был так неуверен в роли, вернее, в «себя для роли». Какой штамп основной? Зерно, где и в чем его главное, стержень, пружина, идея — во как! Много расходов, долгу около 300 руб. Надо срочно влазить в какую-нибудь халтуру, либо вынимать деньги из кооператива и пустить их (так оно и будет) коту под хвост.
23 мая 1967
Совпадение. Снова еду на пробу в «Интервенцию». Не произошло. Не вышло, не хотелось, не шел талант, а режиссер, наверное, хочет, иначе зачем вызывать второй раз артиста. Не вдаваясь в лирику, чем жил:
1) Читаю о Достоевском, спорю с Ивановым.
2) Приняли «Послушайте». Зажали банкет.
3) Думаю над «Запахами», пробую, пока не выходит.
Вчера отличный день. Перебирал бумаги, читал свои первые статьи, совсем неплохо. Возник новый сюжет «Дело Ендрихинского».
«Старики» — в окончательной редакции, с которой двинусь по редакциям тоненьких журналов.
27 мая 1967
Написал письма родне. Вчерась накатал рассказ «Дело» или еще как «О здравии и за упокой». Но чувствую, не получилось, нет, кое-что есть, конечно. Зайчик говорит: «белок и даже желток есть, но нет скорлупки, а, стало быть, и яйца нет». Залпом глотонул Катаева, здорово, просто здорово, но форму спер у Олеши, хотя у этих друзей трудно понять — кто первый изобрел что.
Вон Можаев на кухне коммунальной пишет и ничего — получается. Сейчас возьмусь за последнюю часть «Запахов», потом подчитаю Казакова, Можаева и возьмусь «набело», т. е. с самого начала, сызнова все написать. Сейчас надо придумать эту самую скорлупку, а уж белок с желтком мы в нее вольем.
30 мая 1967
Завтра творческий вечер Высоцкого. Это главная забота. Статья Фролова в «Сов. культуре» о «Послушайте». Телеграмма из Ленинграда. Утвердили на Женьку. Я чего-то жду от этой работы — хотя и боюсь, вдруг не получится и заменят. Но как-нибудь с божьей помощью.
3 июня 1967
Вечер Высоцкого прошел замечательно. Народу битком, стояли даже в проходах. Потом пельмени у Рыжковых. Бег за Иваном Б.[11] в носках по разогретому асфальту. А сегодня встал в половине седьмого. Жена говорит за 4 года в первый раз, вчера она попросила ребеночка, оттого и не спится.
Сегодня должен подписать договор с «Ленфильмом», боюсь, как бы театр не зарезал нас с Высоцким на пару.
4 июня 1967
Та минута, когда я когда-то не думал о карьере. Выпили с Бортником, черт, тянет с ним выпить и поговорить. Но из формы я вышел — неделю пытаюсь войти, начать — и все не получается. Тупик.
Письмо Солженицына съезду. Стыдно будет перед потомками, что же вы делали, куда же вы смотрели, скажут. Дети спросят, обязательно спросят.
5 июня 1967
Вроде уехал в Ленинград. Жалко смотреть на свои роли, сердце сжимается — мое, мной выстрадано.
Вечером. Кажется у меня есть все теперь для полного счастья. 3 часа мастерил себе письменный стол. Зайчик на «Антимирах», первый раз в истории театра на Таганке спектакль идет без Золотухина, кто-то пошутил: «Надо бы обвести спектакль траурной каймой — без Золотухина — как можно».
Бунин говорил: «Воробей. Хорошо… Опишите воробья, но так, как никто до вас, как вы его воспринимаете». И Толстой говорил, — «Нечего писать? Вот и напишите, что вам не о чем писать». Совсем хорошо — дождь пошел. На небе ни звездочки — Лермонтов из окна — ярчее одним глазом косит, другой в темноте.
Завтра еду в Ленинград — получил телеграмму на примерку. Решил начать новую жизнь — вогнать себя в форму, во что бы то ни стало — писать, читать, кувыркаться, придумывать роль и поменьше мерихлюндий, а то совсем издумался. Чаще вспоминать Моцарта.
11 июня 1967
Обед. Из Ленинграда вернулся утром. Репетиция. Глупость на глупость и глупостью погоняет. Отнес «Стариков» в «Сельскую молодежь».
— У вас что, проза… стихи?
— Проза.
— Хорошая?
— Плохая!
— Ну, к плохой мы привыкли, этим не удивишь. Садитесь! — Кивнул на кресло. В маленькой комнатке отдел. Зав. — Вучетич, ходит, приходит. Стучит машинка. Толстый автор что-то перепечатывает, двое других разбирают стихи, считают строчки, ставят звездочки, отметки. Сердце бьется раненою птицей, слежу, как бы равнодушно, одним глазом за моим «судьей». Ловлю улыбку, стараюсь понять, силюсь определить — по его дыханию, едва зам. улыбке, поворотам головы — нравится или нет, о чем он думает? Какова моя судьба? Кончил. Улыбается. Кажется, даже смущен.
