Ознакомительная версия.
Хороший пример в этом смысле тогда подавал глава нашего государства, поэтому, чтобы заявиться в родной колхоз при "полном параде", значки начинали собирать и выменивать задолго до демобилизации.
Брюки ушивались до состояния колготок, так что стрелки отглаживать было бессмысленно, и они рисовались шариковой ручкой.
К сапогам пришивались вторые голенища, и по длине они были похожи на обувь Фанфана-Тюльпана или певицы Ларисы Долиной; после чего при помощи утюга геометрически сплющивались, становясь в четыре раза короче и мучительно напоминали куплетную гармошку "Концертино".
Прибавим сюда каблуки-рюмочки, кропотливо выточенные холодными дембельскими вечерами из тяжелой армейской резины, алюминиевую ложку с наборной "финской" рукояткой и затейливой военной вязью "Ищи мясо, сука!", а также ремень, свисающий до положения "Покорнейше благодарю", — вот приблизительный собирательный портрет дальневосточного дембеля.
Два раза в год, в начале лета и зимы, полк начинало лихорадить. Приходило пополнение, и уезжали домой отслужившие.
Замполит полка, майор Криворот доставал из сейфа свою верную, острую как бритва, саперную лопатку, ладно пристегивал ее к поясу и выходил на свободную охоту.
Ушлые дембеля старались, конечно, ему на глаза не попадаться, шарахались по каптеркам, но майор обладал незаурядным сыскным нюхом и сноровкой, так что каждый его рейд заканчивался успешно.
Происходило примерно так:
Увидев разодетого в пух и, конечно же, в прах красавца-дембеля, майор зычным командирским голосом командовал:
— Воин! Ко мне!
Несчастный издали уже начинал ныть:
— Ну, товарищ майор… два дня до дома осталось. Ну, товарищ майор…
— Я сказал — ко мне, капельдудкин фуев.
Убранство дембеля с аксельбантами и т. д. действительно могло напоминать километров с трех форму военных музыкантов на параде, так что замполит, слабо представлявший себе тонкую разницу между капельдинером, и капельмейстером, открыто щеголял своим остроумием.
— Три приседания, живо.
Место вообще-то сильно было похоже на Гревскую площадь, а сцена — на "Утро стрелецкой казни".
Приговоренный делал три приседания, после чего его колготки причудливо рвались по всем швам; а майор гробовым голосом приказывал:
— На колени, — и вынимал лопатку.
Когда я увидел все это в первый раз, мне показалось, что я сплю. Я отчетливо представил, как покатится буйная головушка осужденного, как осядет, повалится вбок обезглавленное тело.
Широко, как профессиональный палач, расставив ноги, замполит высоко поднял лопатку (как принято в таких случаях писать), ярко сверкнувшую на солнце, рубанул на выдохе и… покатились в сторону каблучки, и осело, повалилось вбок голоногое, укороченное на 8 см тело.
Каблуки, конечно, подбирались сочувствующими зрителями, а колготочность в брюках вечером восстанавливалось первым попавшимся салагой, и полностью реанимировался лихой дембельский облик.
Ничто и никто, даже товарищ майор Криворот, не может убить в человеке тягу к прекрасному.
Рэкс вообще-то крепко уважал себя за красноречие. Обычный вечер смеха — вечернее построение.
Стоим в полукаре (это как квадрат с тремя сторонами — четвертую-то дизентерия выкосила), Рэкс — в середине.
Ну, как водится первая шеренга — одни молодые, недавнего призыва воины, и хоть накурившиеся, но одеты по форме: в сапогах и воротнички застегнуты. Вторая — уже по полгодика прослужили: и стоят посвободнее и разхлыстаны поболе;
третья и четвертая — уже кое-кто без ремней и в кепках. Пятая и шестая — стоять, видимо, не могут, так, в трениках да в кедах, с транзисторами на травке Японию слушают. Рэкс неожиданно докладывает:
— Вы — не советские воины, вы — враги. Я таких в 42-ом своей рукой к стенке ставил.
— Вот дизентерия напало. А почему? Гигиены нету. Вам для чего в частях газеты выписывают, а?! По три-четыре газеты на взвод, а некоторые враги, которых я в 42-ом сами знаете, куда ставил, всё жопу пальцем вытереть норовят, а потом в рот тащат. — И ногой топнул два раза для убедительности.
— Я эти дела знаю. Мне этот палец в рот не клади! — И дальше в том же духе выступает.
Смешно, конечно, очень, но ничего, стоим, внимаем.
— Где дисциплина, я вас спрашиваю? Вот позавчера пошли два замудонца по самоволке в Козловку за водкой, я ее в 42-м… А как пошли?! Через танковый полигон, а там новые огнеметы испытывают. Вот убьют такого дурака, а он потом скажет: "Я не знал!.."
В это время к Рэксу со спины подходит здоровенная свинья, их много обжевавшихся конопли у нас шаталось, останавливается метрах в полутора, стоит, слушает зачарованно.
Свинья, надо сказать, отменная: пятак большой, глазки смышленые, хвостик витка три насчитывает.
Рыло-то разинула, с копытца на копытце переминается заинтересованно, по всему видать, очень ей по свинскому сердцу эта рэксова речь приходится.
Конечно, уже первые ряды волноваться начали, отдельные всхлипы раздаются, кое-где рыданья сдержанные.
Рэкс радуется: настоящее искусство всегда найдет дорогу к сердцу слушателя.
Тут к нашей свинье подходит здоровенный хряк — матерая ветчина, и, натурально, вступает с ней в половой свинский секс, воспетый в павильонах свиноводства.
Свинина покосилась недовольно: чего, мол, слушать мешаешь? — но ничего, похрюкивает. Ну, чистая свинья! В общем не очень сильно они этому делу предавались, лениво так, чтобы времени зря не терять.
Тут уже среди воинства закричал кто-то, тонко так, по-звериному; повалились некоторые, а кто до этого лежал, встали.
Рэкс, наконец, резко повернулся. Он и всегда-то лицом красен был, а тут вообще багровым сделался и дальше менял колер по принципу "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан".
Сказать ничего не может, только тычет толстым пальцем в ближайшего сержанта, а другой рукой в сторону новобрачных удаляющие жесты делает.
Молодчага-сержант сразу понял. Подошел, печатая шаг, и как пихнет Джульетту в грудь сапожищем. Они, оскорбленные в своих худших чувствах, опешили, тогда сержант, решивший не останавливаться на достигнутом, нанес влюбленным такой прицельный "марадоновский" удар, что парочка вылетела с противоположного конца плаца на пять метров впереди собственного визга.
Рэкс дух перевел, вытер пот, говорит:
— Молодец!!! А сержант:
— Служу Советскому Союзу!!
Мне на гастролях часто снятся дорогие моему сердцу Пшикер, Хохол, Пионер, старшина Растак, Рэкс. И даже прапорщик Митрохин, которого я никогда не видел, но с которым убежала жена старлея Акишина, тоже, видимо, хорошего человека. Но видение двух военных свиней, наверняка уже жестоко съеденных, навевает неизъяснимую грусть. Тогда я наливаю стакан водки и пью за их светлую память.
Ознакомительная версия.
