Очень долго спала; проснулась бодрее. Лежит и улыбается.
– Вы что, Туся?
– Лидочка, я все думаю, откуда берется столько лиц, образов, происшествий, интересных картинок… Где они производятся, откуда ко мне приходят?
– Во сне?
– Нет, все время.
1/III 60. Сознания уже нет. Вернется ли?
В последний раз она узнала меня вчера – или это уже сегодня? – часов в 6 утра. Опять были судороги. Они всегда пробуждают ее сознание – болью пробуждают. Мы уже поняли, что когда начинает как бы улыбаться рот, это не улыбка, это судороги близки. Надо скорее растирать руки, лицо.
Я наклонилась – глаза расширенные, и в них ужас перед болью и радость, что она не одна, я тут. Она меня узнала. Я растирала ей лицо и звала Настю. Когда судороги прошли, Туся взяла мою руку и положила под щеку себе.
3/III 60. Туся в гробу.
Если смотреть от дверей, кажется, что гроб – это лодка и Туся плывет куда-то, покорно и торжественно отдаваясь течению.
Течению чего?
Если смотреть, стоя в головах, то виден прекрасный лоб, высокий, сильный. И справа, над виском, – нежное пятнышко седины. Кругленькое.
II
Отрывки из воспоминаний
Тусенька была первым интеллигентным религиозным человеком, с которым я встретилась в жизни. Меня это дивило; мне тогда казалось, по молодости лет, что религиозность присуща только людям простым и отсталым; Туся же была так умна, так образованна, так начитанна, от ее суждений веяло зрелостью ума и сердца. И вдруг – Евангелье, Пасха, церковь, золотой крестик, молитва… Я видела, что разговаривать о своей религии она не любит, и долго не решалась ее расспрашивать. Но любопытство взяло верх, и однажды, уже в редакционные годы (наверное, в начале тридцатых), я попросила ее рассказать мне и Шуре о своей религии, объяснить нам, в какого она верит Бога.
– Хорошо, – сказала Туся, – но только с одним условием. Я вам объясню раз, и поймете вы или нет – я больше никогда объяснять не стану, а вы больше никогда не будете меня спрашивать.
Я обещала. Она назначила вечер и пришла. Мы сидели втроем у меня в комнате – Туся и Шура на диванчике, а я на ковре – и Туся изложила нам свой символ веры. Воспроизвести ее речь подробно я сейчас, четверть века спустя, не могу, запишу немногое.
– Вы спрашиваете, что означает моя вера в Бога? – сказала Туся. – Я верю, что существует счет, и к этому счету всегда мысленно обращаюсь. Бог – это постоянный суд, это книга совести. Меняются эпохи, времена и люди, но ведь красоту добра и самоотвержения люди понимают всегда, во все времена. Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты – это и есть религия.
* * *
Познакомились мы зимой 1924/25 года в Институте; впервые разговорились, пройдя вечером по набережной Невы от Медного Всадника до Литейного.
Туся рассказывала мне о Рождестве в Выборге, о маленьких домах и о елках, горящих внутри, за окнами; о саночках, на которых везут детей и покупки; о снежной тишине.
Была весна, мы обходили лужи. Я смотрела на нее с удивлением: я никак не ожидала, что эта барышня, в какой-то мудреной шляпке, с намазанными губами и мелкими кудряшками на лбу, может так чудесно рассказывать…
Вообще, в первое время нашего знакомства мне казалось, что Тусина наружность и манера одеваться не выражают ее естества, а противоречат ему. С годами это изменилось: то ли я привыкла, то ли Тусина внешность стала более соответствовать ее душе.
* * *
Еще в студенческие времена Туся мне рассказывала, что ощущение счастья связывается у нее всю жизнь с мыслью, с подаренной ей, осенившей ее, новой мыслью.
Религиозная мысль впервые посетила ее в детстве. Маленькой девочкой, в Выборге, она стояла вечером у окна, слегка раздвинув шторы. За окном, в луче света, опускался снег, и она впервые ощутила огромность вселенной, единство жизни, свою причастность к миру и неизбежность смерти.
* * *
В ленинградские студенческие времена Туся называла меня «Лидия-Катастрофа» – за то, что со мной всегда что-нибудь случалось, и «Чуковская-Немезида» – за то, что я всегда приходила в назначенное время, минута в минуту. Это мешало ей, так как сама она к ею же назначенному времени обычно не бывала готова. Приду к ней к 9 утра, как условились, – а в передней еще темно, и в Тусиной комнате спущены шторы, и Туся крепко спит, положив руку под щеку. Проснется, увидит меня:
– А, Чуковская-Немезида, вы уже здесь? Ну что бы вам было опоздать немного?
В ту пору называла она меня в шутку – за высокий рост и густые короткие волосы – «Помесь льва и пальмы»; про одну мою тогдашнюю фотографию, где у меня рот открыт, говорила: «открывает щука рот, а не слышно, что поет». Позже одну мою московскую фотографию, где я сижу какая-то важная, толстая, рядом со встрепанным Ваней, она называла так: «Миклуха-Маклай со своим папуасом».
* * *
Я всегда была – и, к сожалению, осталась – нетерпеливой, нетерпимой, раздражительной. Туся была первым человеком, из встреченных мною в жизни, без раздражения относящимся к трудным, неприятным сторонам человеческих характеров.
– Ну как вы можете выносить NN? – сказала я однажды об одном нашем общем приятеле, студенте. – Он, конечно, человек хороший – но до чего противно заикается, мямлит, тянет, а одеваясь, так медленно заматывает шарф, что я лопаюсь от злости.
– А я не лопаюсь, – ответила Туся. – Если человек в основном хороший, то мне легко сносить его недостатки. Пусть заматывает, заикается или еще что-нибудь. Меня это не раздражает.
Однажды (уже на Сущевской) Туся пожаловалась мне: Самуил Яковлевич сердится, что она много времени тратит на Городецкую.
– Ну что вам за охота без конца возиться с этой старой, скучной дамой! – крикнул он Тусе в сердцах.
– А я, – сказала мне сердито Туся, – ответила Самуилу Яковлевичу: я сама старая скучная дама. И, наверное, потому мне не скучно возиться с ней.
– Ох, – сказала я, – Городецкая в самом деле, Тусенька, несносная зануда, и я понимаю С. Я., что она его раздражает… Вы больны, утомлены, заняты – она своими просьбами выматывает ваши последние силы. Один телефон чего стоит!
Вы сами жалуетесь, что от телефонных разговоров у вас сердце болит.
– А вам разве неизвестно, Лидочка, – сказала Туся медленно и сердито, – что помочь человеку, не повредив себе, вообще невозможно? Разве вы этого еще не знаете?
К Тусе повадилась одна провинциальная, весьма посредственная и весьма настойчивая писательница. В тяжелую пору болезни Евгении Самойловны она упорно ездила к Тусе на дачу, заставляла ее читать свою рукопись и пр.
– Ну зачем вы ее принимаете? – сказала я Тусе. – Она гораздо более настырна, чем талантлива.
