Выход из безвыходного положения
Я засунул в один карман кусок хлеба, а в другой как-то механически пачку каких-то журналов. «Может быть, где-нибудь ждать придется — почитаю», почему-то мелькнуло у меня в голове, когда я отправился на выручку. Так как облава еще не была закончена, все арестованные, действительно, были согнаны в отдельный дом, где какой-то чекист, мрачного вида, допрашивал их.
Пользуясь своим иностранным костюмом и солидным видом, мне удалось прорваться через красноармейские заставы и добиться свидание с этим «красным жандармом». Я доказал ему своими «мандатами», что скауты вполне легальная организация, работающая при отделе Народного Образования,[2] что его подозрение насчет контрреволюционности скаутских отрядов неосновательны и что уж, во всяком случае, 16-летняя девочка не может быть «опасным врагом» советской власти, победительницы в трехлетней гражданской войне. Чекист вызвал нашу Олю и, увидев ее молодую розовую девичью мордочку, понял, что его помощники явно пересолили в отношении ее ареста… В то время тюрем не хватало, и арестованных либо немедленно расстреливали, либо выпускали на свободу. Карательная политика того времени была упрощена до крайности.
— Ну, ладно, — угрюмо согласился чекист, — вашу девочку мы выпустим. — Но вот вы — раз вы уж сами к нам пришли — скажите — вы-то сами в Севастополе давно живете и чем, позвольте узнать, вы занимались при Врангеле?
Положение сложилось, деликатно выражаясь, неприятное. Как я не выкручивался, но подозрение чекиста в том, что я «белый», мне не удалось рассеять, и через несколько часов я, вместе с несколькими десятками других мужчин, был отведен в Морские казармы.
Дело шло все хуже. Казармы были до отказа набиты офицерами, солдатами, чиновниками и людьми просто военными по своему внешнему виду… Военная выправка даже в штатском платье служила обвинительным материалом… Каждую ночь группы арестованных выводились в сторону Малахова кургана и не возвращались. Допросов не было. Для советского «скорострельного правосудия» достаточно было несколько секунд опроса при аресте, чтобы создать себе впечатление — есть ли «белый запах» в человеке. И наличие этого запаха было достаточно, чтобы послать человека на расстрел…
Увидев эту обстановку и ослабевших от голода людей (заключенных совсем не кормили, ибо судьба каждого решалась в течение 3–4 дней), я сразу решил не ждать терпеливо «справедливого решения» пролетарской власти, а действовать, как «не вполне лояльный гражданин», иначе говоря, драпать, пока не поздно и пока я не совсем ослабел от голода.
Ворота охранялись крупными отрядами латышей и китайцев. За высокой каменной стеной ходили часовые. Уже несколько человек, пытавшихся бежать через стену, были ранены и убиты. За стеной постоянно звучали выстрелы и крики, показывавшие, что неудачные попытки к бегству «напролом» все время продолжаются. Видимо, этот способ надо было употребить только в самом крайнем случае. Пока же я стал обдумывать другой план, основанный на ряде наблюдений и применении рискованной наглости.
«Где силой взять нельзя — там надобна ухватка».
Днем я сумел после выноса ведра с помоями задержаться во дворе, в темном уголке, поправил там смятую скаутскую шляпу, почистил обшлагом ботинки и даже в какой-то лужице вымыл лицо. Словом, постарался навести возможный блеск на свою внешность. Затем я подобрался поближе к воротам и за углом с замирающим сердцем стал ждать удобного момента.
Скоро за воротами раздался нетерпеливый гудок автомобиля, и я не спеша, с видом самого солидного достоинства, открыто пошел к выходу, держа свои журналы в виде папки-портфеля.
Ворота раскрылись, и во двор въехал открытый автомобиль, в котором сидело двое военных в шлемах и кожаных куртках, видимо, какие-то чекистские «главки». Я уверенно шел им навстречу и, поравнявшись с машиной, развязно поднял руку к шляпе и дружески улыбнулся, здороваясь, как со старыми знакомыми. Чекисты, несколько удивленно глядя на мою крупную самоуверенную фигуру в необычном костюме, подняли руки к шлемам в виде ответа, и машина проехала.
Вся эта пантомима произошла на глазах моих церберов и убедила их, что я, очевидно, «свой» — один из ответственных чекистов.
Да и в самом деле, трудно было подумать иначе. Высокий, уверенно держащийся человек, в золотых очках и иностранном костюме (на мне было пальто, полученное из Американского Красного Креста), с каким-то портфелем-папкой, спокойно идущий к воротам, дружески улыбаясь, кланяющимся чекистам в автомобиле и, главное, получающий ответный поклон. Ну, чем не «свой»?
Так же не спеша, сохраняя всю свою важность и спокойную уверенную улыбку, я отстранил стоящего на моем пути часового-китайца и медленно прошел через открытые пока ворота. Никто не спросил у меня пропуска!
Смешно вспомнить, что по существу во всей этой трагикомической театральной сцене я ничем не рисковал. Если бы я попался, меня опять заперли бы в казарму, только и всего. Комбинация была, как видите, во всяком случае, беспроигрышная, но я выиграл.
Помню, когда я вышел за ворота, мне стоило громадных усилий, чтобы не оглянуться и не ускорить шаг. Все так же важно и медленно прошел я несколько десятков шагов, отделявших меня от угла дороги.
Но зато потом… Эх, потом!.. И почему это нет, где нужно, точно отмеренных дистанций и электрических секундомеров? Показанная мною скорость бега была, вероятно, много выше всех мировых рекордов.
Удары террора продолжали греметь около нас, задевая и нашу скаутскую семью. В Керчи, Феодосии и Ялте погибло уже несколько наших скаутских деятелей. Среди нас, севастопольцев, не было никого, кто в течение этих страшных месяцев не потерял бы кого-либо из своих родных, друзей или знакомых.
Гражданская война закончилась и победители справляли кровавый праздник своего торжества. Официальная цифра расстрелянных в Крыму только за первые три месяца после победы была названа в 40.000 человек. Сорок тысяч человеческих жизней!
Погибли люди в расцвете лет, культурные и сильные, безоговорочно сложившие свое оружие и оставшиеся, чтобы служить Родине в любых условиях. Эти 40.000 поверили амнистии советской власти. И за это доверие заплатили жизнью…
…В один из декабрьских вечеров ко мне вбежал отрядный поэт Ничипор. Он был бледен и испуган… 54
— Борис Лукьянович, — взволнованно вскрикнул он, держа газетный лист дрожащей рукой. — Здесь, вот, я прочел… В Симферопольском «Маяке Революции»… Иван Борисович расстрелян…
