В отличие от Бенвиля Луи Мадлен, оставаясь на почве фактов, признавал, что Бонапарт присоединился к революции и был ее приверженцем. Но сочувственное отношение Бонапарта к революции он объяснял главным образом тем, что революция устранила преграды, созданные законом 1780 года для офицеров, не принадлежащих к высшему дворянству. Бонапарт, сумевший доказать в своей генеалогии лишь четыре поколения дворянской крови, должен был, естественно, приветствовать отмену всяких ограничений, препятствующих его военной карьере[49].
Сегодня представляется неуместным вступать в полемику с Бенвилем или Мадленом по существу. В данной связи важно лишь отметить, что по этому, казалось бы, бесспорному вопросу в исторической литературе существуют и иные мнения.
Как уже упоминалось, юный Бонапарт, будучи последователем Руссо и Рейналя, «другом равенства и свободы», как говорили в XVIII веке, в то же время оставался пылким корсиканским патриотом. Одно другому не противоречило, напротив, органически сливалось. Корсика была порабощена и угнетена, и Бонапарт с отроческих лет знал, что восстановление независимости его родины невозможно без освободительной борьбы.
Артюр Шюке в свое время писал, что в дни юности Бонапарт был «корсиканцем душой и сердцем, корсиканцем с головы до ног»[50]. Это суждение справедливо в том смысле, что судьба родного народа в то время главенствовала во всех его помыслах. Его корсиканский патриотизм был экзальтированным и преувеличенным. На жесткой койке Бриеннской школы в ночной тиши он грезил не о действительной Корсике, а о некой идеализированной воображением стране. Он наделял корсиканцев одними достоинствами: «отважностью, смелостью, мужеством, свободолюбием. Уже не отроком — в восемнадцать лет он заканчивал сочинение о Корсике дерзким, полным оптимистической уверенности утверждением: «Итак, корсиканцы смогли, следуя всем законам справедливости, сбросить иго генуэзцев, и они смогут также свергнуть иго французов»[51].
В юношескую пору Бонапарту было присуще своего рода чувство гордости принадлежностью к племени свободолюбивых корсиканцев. Сторонник идей Просвещения, он черпает в истории корсиканского народа новые подтверждения справедливости системы взглядов, которой он придерживается. Берегитесь! Помните об уроках Корсики, говорит он своим политическим противникам. Уже недалек час возмездия!
Когда же этот час наступил, когда совершилось великое чудо 14 июля, когда настало время великих перемен, юный Бонапарт с заложенной в нем потребностью действовать стал искать применения своих неистраченных сил.
Кем он был в 1789 году, этот двадцатилетний молодой человек? Младшим лейтенантом артиллерии, в течение четырех лет ни на шаг не продвинувшимся по служебной лестнице? Да, конечно.
Но в 89-м году, в «первый год свободы», он себя чувствовал не столько офицером артиллерии, сколько солдатом революции. Юный Буонапарте был человеком огромного динамического потенциала, требовавшего разрядки; слова, мысли, книги, кем-то произнесенные речи — этого ему теперь, после 14 июля, было мало. В новой ситуации позиция созерцателя ему не подходила. Он должен был действовать. Сразу же после начала революции он принимает решение, неотразимое по своей внутренней логичности: он должен ехать на Корсику.
Бонапарт отдавал себе, конечно, отчет в том, что его частые и длительные отлучки из полка не нравятся начальству и замедляют его военную карьеру. Но этим он снова пренебрег. Что может он делать в революции, оставаясь в жестких рамках правил службы младшего офицера артиллерийского полка в Оксонне? Читать по вечерам изложение дебатов в Национальном собрании? Заносить в тетрадь содержание речей знаменитых политических деятелей?[52]
Бонапарт с этим не хотел мириться. Как, в чем он мог применить свои силы в революции? Как он мог действовать? Ему не пришлось искать решений. Ответ напрашивался сам собой. Для Бонапарта революция — это была прежде всего Корсика. Претворять революцию в действие надо было, конечно, на этом священном для него острове.
Бонапарт подал начальству рапорт с просьбой предоставить отпуск для поездки к родным. В августе он получил разрешение и 9 сентября выехал из Оксонна, отправившись в далекое и долгое по тем временам путешествие.
Наполеон Бонапарт приехал в Аяччо в последних числах сентября 1789 года. Он был счастлив увидеть свою мать, к которой всегда относился с нежной и почтительной сыновней любовью[53], сестер и братьев, родной дом. Но Бонапарт приехал на этот раз не ради родственных объятий. Ему не терпелось поскорее ввязаться в борьбу. В первый же вечер он потребовал от Жозефа, уже обосновавшегося в родном городе в традиционной для семьи должности адвоката, полной информации о политическом положении на острове[54].
То, что он услышал от старшего брата и что затем подтвердили личные впечатления, было поразительным. Франция, Европа, весь свет были взбудоражены, потрясены революцией, штурмом Бастилии. Внимание всего мира было приковано к Парижу и Версалю. А в Аяччо, в Бастиа, повсюду на Корсике все оставалось так, как будто в мире не произошло никаких перемен, все мирно спало. Губернатор, комендант и командующий войсками правили подданными милостью божьей короля Людовика XVI по старинке, не оповещая их о сумбурных и странных известиях, поступавших из далекого Парижа. Жизнь текла здесь по-прежнему медленно, неторопливо, заполненная давними местными дрязгами, старой, не стихающей распрей между патрициями Аяччо и Бастиа — двух городов, оспаривавших право на первенство, враждой соперничавших кланов, мелкими кознями, интригами, сплетнями, передаваемыми вечером на ухо, чтобы утром о них знал уже весь город.
Быть может, в первый раз тогда, осенью 1789 года, Бонапарт ясно ощутил, как непохожи страна и люди его родного острова на великий народ героев, созданных его воображением. Корсика представала перед ним в своем истинном свете. Нет, это не были залитые лучами славы Фермопилы, обороняемые храбрецами, это было просто сонное царство.
Бонапарт не скрывал своего нетерпения — он торопился действовать. Ближайшим соучастником его планов стал Жозеф. Политические взгляды обоих братьев были в то время близки[55]. Жозеф недавно возвратился из Франции; он дышал там тем же воздухом, насыщенным разрядами электричества близившейся революционной грозы; он был человеком новых идей, врагом деспотизма; к тому же и он, как и все молодые люди той поры, мечтал о большой политической роли — быть может, о славе Мирабо или о всемирной популярности Лафайета. В родном Аяччо Жозеф пользовался известным влиянием: он опирался на многочисленный, разветвленный клан семьи Буонапарте с ее клиентелой. Жозеф был старшим в семье, главой клана; в патриархальном мире маленького Аяччо это кое-что значило. К тому же, как все Бонапарты, он умел, когда надо, очаровывать, располагать в свою пользу людей. Он не обладал талантами младшего брата, но был неглуп, имел практическую сноровку, перераставшую порой в нечто большее. Наполеон на острове Святой Елены говорил о Жозефе: «Мой старый дядя Люсьен называл Жозефа bugiardo (обманщик) Он мне говорил: ты глава семьи. Он утверждал, что Жозеф пройдоха. Верно. В то время я впервые увидел его плутовство»[56]. И все-таки Наполеон в 1789–1792 годах действовал в самом тесном сотрудничестве со своим старшим братом.
